подтверждением того, что мы против них… доказательством нашей великой способности, за которую они нас так мучают, способности быть счастливыми… Сейчас, вот так, не говоря ни слова и ни о чем не спрашивая… потому что мы этого хотим.
Это было похоже на взрыв ненависти, на обжигающий удар плетью, опоясавшей ее тело: он обнял ее, привлек к себе, прижался к ней так, что она, откинув голову, отклонилась назад и почувствовала, как их губы слились в поцелуе.
Ее руки скользнули с плеч Реардэна на талию, к его ногам, высвобождая желание, которое она испытывала при каждой встрече с ним и в котором отказывалась признаться самой себе. Когда Дэгни оторвала от него губы, она беззвучно торжествующе смеялась, словно говоря: Хэнк Реардэн, суровый, неприступный Хэнк Реардэн из кабинета, похожего на монашескую келью; деловые встречи, резкие споры – помнишь ли ты их сейчас? Я думаю о них, потому что мне приятно осознавать: к этому мгновению привела тебя я. Реардэн не улыбался, его лицо оставалось жестким и напряженным. Это было лицо врага. Он запрокинул Дэгни голову и вновь прильнул к ее губам, словно хотел ранить ее, причинить ей боль.
Дэгни чувствовала, что он дрожит всем телом, и подумала, что это именно тот крик, который она хотела вырвать из него – поражение после длительного, мучительного сопротивления. И в то же время она понимала, что это его триумф, что ее смех был данью уважения к нему, что ее вызывающее поведение было ничем иным, как повиновением, что целью ее яростного сопротивления было сделать его победу еще величественнее. Реардэн крепко прижимал ее к себе, словно давая ей понять, что сейчас она для него лишь предмет удовлетворения желания, страсти, и Дэгни очень хотелось, чтобы он одержал эту победу. Кем бы я ни была, думала Дэгни, каким бы чувством собственного достоинства ни обладала, как бы ни гордилась своим мужеством, своей работой, разумом и свободой, – все это я предлагаю тебе в обмен на то неописуемое наслаждение, которое дарит мне твое тело; я хочу, чтобы ты пользовался всем этим, и то, что ты хочешь им пользоваться, является для меня самым большим вознаграждением.
В комнатах за их спиной горел свет. Реардэн взял ее за руку и втолкнул в свою комнату, давая понять, что не нуждается ни в согласии, ни в сопротивлении. Глядя ей прямо в глаза, он закрыл за собой дверь. Выпрямившись и не сводя с него глаз, Дэгни протянула руку к лампе, стоявшей на столе, и выключила ее. Реардэн подошел к ней и одним презрительным движением руки вновь зажег свет. Она заметила, как впервые за все время на его лице медленно проступила насмешливая сладострастная улыбка, подчеркивавшая цель его действий.
Дэгни полулежала на кровати, а он, целуя ее, срывал с нее одежду. Она целовала его губы, шею, плечи. Она понимала, что каждое проявление ее страстного желания принадлежать ему было для него ударом по больному месту, что внутри он весь дрожал от неудержимого гнева, но знала и то, что никакие свидетельства ее страсти не насытят его алчного желания видеть их снова и снова.
Реардэн стоял, глядя на ее обнаженное тело. Он склонился над ней, и она услышала его голос – это больше походило на утверждение, произнесенное с презрительным триумфом, чем на вопрос:
– Ты хочешь этого?
Дэгни лежала, закрыв глаза и приоткрыв губы.
– Да, – задыхаясь, выдавила она из себя.
Она чувствовала ткань его рубашки под своими ладонями, его губы на своих губах, но их плоть слилась воедино, как душа и тело. Все прожитые годы они шаг за шагом неуклонно следовали по избранному пути; их любовь к жизни выросла из осознания того, что ничто в ней не дается даром, что человек должен сам понять, в чем заключается его желание, и обязан сам добиваться его исполнения. Они шли по жизни, движимые мыслью, что человек переделывает окружающий мир себе на радость, что дух человека придает значение и смысл неодушевленной материи, заставляя ее служить достижению намеченной цели. Этот путь привел их к мгновению, когда дух берет положенное ему от плоти, растворяясь в таком глубочайшем ощущении радости, что во всех других мотивах существования отпадает необходимость. В то мгновение, когда Реардэн услышал стон, вырвавшийся из ее груди, Дэгни почувствовала, как по его телу пробежала дрожь.
Дэгни смотрела на сияющие полоски, браслетами охватившие ее руку от запястья до самого плеча. Это полоски солнечного света падали сквозь жалюзи на окне незнакомой ей комнаты. Ее рука лежала поверх одеяла, и чуть повыше локтя она заметила синяк. Она чувствовала свои ноги и бедра, но остальное ее тело было невесомо, словно она застыла в висящей в воздухе клетке из солнечных лучей.
Поворачиваясь, чтобы взглянуть на Реардэна, Дэгни подумала: и это Хэнк Реардэн, с его отчужденностью, непробиваемой ледяной официальностью, его гордостью, основанной на том, что ничто не в силах возбудить в нем какие-либо чувства, лежит рядом с ней в постели после часов неописуемой, неистовой страсти, страсти, которая читалась в их глазах, когда они смотрели друг на друга, страсти, которую они хотели подчеркнуть и бросить друг другу в лицо.
Реардэн увидел лицо молодой девушки, смотревшей на него с едва уловимой улыбкой, словно ее естественным состоянием было лучезарное великолепие. На плечо Дэгни спадала прядь волос; она смотрела на Реардэна так, словно готова согласиться со всем, что он скажет, – как с готовностью приняла все, что он с ней сделал.
Он протянул руку и осторожно поднял волосы с ее щеки, словно они были очень хрупкими. Он держал эту прядь в пальцах и смотрел в лицо Дэгни. Затем его пальцы внезапно сжались, он поднес ее волосы к губам и поцеловал. В том, как он коснулся их губами, чувствовалась нежность, но его сжатые пальцы выдавали отчаяние.
Реардэн откинулся на подушку и замер, закрыв глаза. Когда он отдыхал, его лицо казалось очень молодым. Увидев его лицо лишенным неизменного напряжения, Дэгни вдруг поняла, насколько он был несчастен и как тяжело было гнетущее бремя, которое он носил в себе. Но теперь это все в прошлом, думала она, теперь этому пришел конец.
Не глядя на нее, Реардэн встал с кровати. Его лицо вновь стало непроницаемым. Он подобрал валявшуюся на полу одежду и, стоя посреди комнаты вполоборота к ней, начал одеваться. Он вел себя не так, словно ее не было в комнате, а так, словно ее присутствие не имело значения. Он застегивал пуговицы рубашки и затягивал ремень брюк быстрыми и точными движениями человека, выполняющего привычный ритуал.
Дэгни, откинув голову на подушку, с удовольствием наблюдала за ним. Ей нравились его серые брюки и рубашка. Опытный машинист с линии Джона Галта, думала Дэгни, весь в полосках солнечного света и тени – как заключенный за решеткой. Но эти полоски не были тюремной решеткой, это были трещины на стене его неуязвимости, разрушенной ею, напоминание о том, что их ожидает за окнами этого дома. Она подумала об обратном пути по новой дороге, на первом поезде, вышедшем с узловой станции Вайет, о возвращении в свой кабинет в здании «Таггарт трансконтинентал» и обо всем, что ждало ее впереди. Но она была вправе повременить, ей не хотелось сейчас думать об этом. Дэгни думала о его первом поцелуе – ничто не мешало ей остановить то мгновение, когда все остальное не представляло для нее никакого интереса. Она с вызовом улыбнулась, глядя сквозь жалюзи на полоски неба.
Реардэн стоял у кровати, уже одетый, и смотрел на нее.
– Я должен тебе кое-что сказать. Я хочу, чтобы ты знала это.
Он произнес эти слова отчетливо, ровным голосом. Дэгни послушно подняла на него глаза.
– Я презираю тебя. Но это ничто по сравнению с презрением, которое я испытываю к себе. Я не люблю тебя. Я никогда никого не любил. Но я хотел тебя с нашей первой встречи. Хотел, как хотят проститутку, по той же причине и с той же целью. Два года я проклинал себя, считая, что ты выше подобного желания. Но ты такое же животное, как я. То, что я открыл это для себя, должно вызывать у меня отвращение. Но я его не чувствую. Еще вчера я убил бы любого, кто сказал бы мне, что ты примешь то, что сделал с тобой я. Сегодня я отдал бы жизнь, лишь бы ты не стала другой, лишь бы оставалась той самкой, какая ты на самом деле. Все величие, которое я вижу в тебе, – я не променял бы его на твой бесстыдный талант к животному наслаждению. Ты и я – мы были великими людьми, мы гордились своей силой и мужеством, не так ли? Вот все, что осталось от нас, и я не хочу никакого лицемерия и самообмана.
Реардэн говорил медленно, словно стегал себя словами. В его начисто лишенном эмоций голосе звучало лишь безжизненное усилие. Он произносил слова не как человек, который хочет говорить, а как человек, который обязан сказать из чувства долга, хотя это причиняет ему мучительные страдания.
