«Обыкновенная история» весьма хорошая повесть в своем роде, хотя нисколько не похожа на повести г. Гоголя, потому что хотя у г. Гончарова и есть просторечие, но нет вовсе грязностей…»

Лицемерный характер похвал «Северной пчелы» в адрес Гончарова стал вполне очевиден после выступления одного из ее сотрудников — Я. Брандта. В своих статьях, подписанных буквами Я.Я.Я., Брандт обвинял романиста в стремлении «опошлить всякое сердечное движение, всякий порыв чувств…, столь свойственных и извинительных молодости». Это была откровенная защита дворянского реакционного романтизма.

С нападками на Гончарова выступил и славянофильский журнал «Москвитянин», также взявший под защиту «романтизм в жизни», романтиков адуевского типа.

Статья Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года» нанесла большой удар всему антинародному лагерю критики. Белинский дал отповедь и охранителям из «Северной пчелы», и сторонникам «искусства для искусства», и славянофилам с их реакционной романтикой и идеализацией старины.

Во враждебной «Современнику» и «натуральной школе» критике высказывалось мнение, что тип такого романтика, как Александр Адуев, устарел и уже не существует на Руси. В своей статье Белинский опроверг это мнение как совершенно ошибочное и вредное. Художник, замечал он, ведь убедительно показал, что так называемый «провинциализм» и романтизм Александра Адуева есть не что иное, как продукт дворянско-поместной патриархальности, крепостнической отсталости и рутины.

Отвечая на нападки, которые делала критика по адресу другого лица в романе — Адуева-старшего, в частности, полемизируя со славянофилами, Белинский блестяще доказал, что подобный тип людей уже появился и впредь будет появляться в русском обществе, поскольку и Россия вступила уже на путь капиталистического развития. Вместе с тем Белинский ясно видел неполноценность Адуева как человека.

Высоко оценивая «Обыкновенную историю» в целом, Белинский решительно не согласился с финалом романа. По его мнению, в конце романа нарушена правдивость обрисовки молодого Адуева: «…Такие романтики никогда не делаются положительными людьми. Автор имел бы скорее право заставить своего героя заглохнуть в деревенской дичи, в апатии и лени, нежели заставить его выгодно служить в Петербурге и жениться на большом приданом. Еще бы лучше и естественнее было ему сделать, его мистиком, фанатиком, сектантом; но всего лучше и естественнее было бы ему сделать его, например, славянофилом… Тогда бы герой был вполне современным романтиком, и никому бы не вошло в голову, что люди такого закала теперь уже не существуют…»

Белинский видел, что объективно роман Гончарова был направлен против реакционных устремлений славянофилов, которые идеализировали старину и отсталость России и упорно отрицали тот факт, что она уже вступила на путь капиталистического развития. Исходя из объективной значимости романа, а также из фактов самой русской жизни, Белинский наметил другой вариант эпилога, несомненно по своей идейной остроте и общественной направленности более значительный. Однако эволюция характера Александра Адуева, показанная в «Обыкновенной истории», бесспорно, также являлась типичной, «обыкновенной» для большой части дворянской молодежи того времени.

Таким образом, в круг писателей-реалистов сороковых годов Гончаров вошел со своей самостоятельной темой и как вполне оригинальный художник.

Конец сороковых годов был ознаменован в жизни Гончарова новыми творческими замыслами. «… Вскоре после напечатания, в 1847 году в «Современнике», «Обыкновенной истории», — писал Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда», — у меня уже в уме был готов план «Обломова», а в 1848 году (или 1849 году — не помню) я поместил в «Иллюстрированном сборнике» при «Современнике» и «Сон Обломова» — эту увертюру всего романа». «Сон Обломова», как «эпизод из неоконченного романа», появился в свет в апреле 1849 года.

Это, действительно, была настоящая «увертюра» всего романа. Гончаров подчеркивал, что в «Сне Обломова» им был «набросан» «главный мотив» обломовщины.

В чем же и как выразился этот мотив?

Гончаров видел, что обломовщина неотделима от крепостничества, патриархальных форм жизни. Размышляя о причинах всероссийской отсталости, он указывал, что они «истекают все из той же обломовщины (между прочим, из крепостного права)». «Сон Обломова» явился первым словом страстного обличения обломовщины. В нем была изображена патриархальная, косная, крепостническая «Обломовка», оказавшая столь пагубное влияние на воспитание Ильи Обломова. Картина, нарисованная Гончаровым, содержала в себе глубокое и важное обобщение: Обломовка воспринималась как изумительно яркое и полное олицетворение «сна, застоя, неподвижной, мертвой жизни». Именно это и определило «главный мотив» обломовщины как стихии жизни, порождавшей косность, апатию и лень.

Осуждающий, антикрепостнический характер «Сна Обломова» был очевиден для всех. Почувствовала это и цензура и вычеркнула из него ряд «опасных», по ее мнению, строк.

У читателей «Сон Обломова» имел большой успех, что, однако, не нашло полного отражения в критике. Журнал «Современник» положительно отозвался о «Сне Обломова», но ограничился оценкой чисто художественной стороны произведения, — и это не было случайностью. В 1849 году, после смерти Белинского, отделом критики и библиографии в журнале заправляли Анненков и Дружинин. Как приверженцы «эстетической» критики, они избегали давать общественную оценку литературным явлениям и пытались даже противопоставить Гончарова писателям-сторонникам критического реализма.

Примерно в таком же духе, что и «Современник», высказались о «Сне Обломова» и «Отечественные записки». Рецензент всячески стремился умолчать об его антикрепостнической направленности. По мнению рецензента, автор «Сна Обломова» «всему сочувствует с равной любовью». Гончарова он называет «объективным поэтом в изложении того послеобеденного сна, который объемлет всю Обломовку, который полон неодолимого обаяния…»

Славянофильский «Москвитянин», признав лишь частные художественные достоинства «Сна Обломова», осуждал «иронический тон красок» в нем и указывал, что «нельзя трунить» над сердечной, хотя и неразумной, добротой и необщительной простотой обломовцев, которые, несмотря ни на что, будто бы «очень милы». Это была откровенная защита крепостничества, патриархального уклада жизни, всех, говоря словами самого журнала, «пошлостей жизни в захолустье». Вопреки всем этим недоброжелательным мнениям критики, Гончаров как художник неуклонно шел своим путем, оставаясь верным принципам критического реализма и особенностям своего таланта.

Гончарову, как, видимо, и всякому большому художнику, в высшей степени было свойственно ощущение связи своего творчества с действительностью. Это ощущение особенно обострялось в пору возникновения и созревания новых художественных замыслов.

В «Обыкновенной истории» писатель отобразил целый период русской жизни. В начале сороковых годов, когда задумывался и писался этот роман, Гончаров, конечно, не мог еще ясно видеть следующий период, который тогда только намечался. Однако сам Гончаров потом говорил, что «предчувствовал, что следует далее» и «пережил про себя в воображении и этот период».

Рождение нового замысла, — замысла «Обломова» и создание «Сна Обломова», этого подлинного художественного шедевра, — свидетельствовали о дальнейшем идейном и творческом росте писателя. Годы, прошедшие со времени написания «Обыкновенной истории», обогатили Гончарова многими новыми и важными знаниями, наблюдениями и впечатлениями.

Это была пора наиболее тесной связи писателя с передовыми интересами русской общественной жизни и литературы. Громадную роль в этом отношении сыграло для Гончарова его знакомство с Белинским. В пору возникновения у Гончарова замысла «Обломова» и работы над «Сном Обломова» (1847 год) он имел еще возможность встречаться с Белинским, который, превозмогая свою болезнь, продолжал работать.