произведений ложноромантической школы — бледного, грустного, разочарованного. Адуев опошляет идеи и чувства пушкинской поэзии. «Малый байронствует», — язвительно говорит про него Петр Иванович Адуев. Молодой Адуев выглядит как убийственная пародия на ходульных и выдуманных романтических героев. Он любит принимать романтические позы перед избранницами своего сердца, но нигде так полно не обнаруживается его сущность, как в любви к женщине. В любовных конфликтах Александра Адуева выразились самое необузданное самолюбие и самый отвратительный эгоизм.
В своих неудачах Адуев обвиняет не себя, а человечество, судьбу и, конечно, дядюшку. Он укоряет его за то, что тот ему «представил жизнь в самой безобразной наготе», что «перед ним разостлалась, как степь, голая действительность». Охваченный глубокой апатией, Адуев проводит дни за днями на диване, вздыхает, «не знает что делать». В конце концов он приходит к неутешительному выводу: как бы не жить, лишь бы прожить, и ищет «сна души». Эта адуевская апатия ничем не отличается от обломовской.
Такие люди «с помертвелыми от романтизма лицами» (по меткому выражению Валерьяна Майкова) действительно встречались тогда в обществе.
«Еще недавно были они (то есть эти романтики. — А. Р.) «героями нашего времени», — замечал Белинский, — теперь на них мода проходит, но их все еще много, и они еще не скоро переведутся. Притом же они не столько переводятся, сколько изменяются, принимая новые формы. Поэтому они разделяются на множество оттенков, заслуживающих подробного исследования».
«Обыкновенная история» Гончарова явилась как бы прямым откликом на этот призыв Белинского.
В критике отвлеченного, враждебного жизни и литературе романтизма Гончаров, более чем в каких- либо других вопросах, был солидарен с Белинским, следовал за ним как художник.
В «Обыкновенной истории» Гончаров представил, подробно исследовал один из оттенков романтизма, одну из разновидностей типа романтиков сороковых годов.
Было бы грубой ошибкой не видеть, что Александр Адуев отличается от типа либеральных романтиков сороковых годов. В его облике нет даже намека на романтику либеральных исканий, на стремление к проповеди гуманизма. Критику этого типа романтиков Гончаров осуществит позднее в лице старого мечтателя Райского в «Обрыве».
Ошибочно было бы также причислять Александра Адуева к числу так называемых «лишних людей»: Онегиных, Печориных, Бельтовых. И Адуев и Обломов, не имея на то никаких данных, воображали себя необыкновенными людьми «с могучею душою». На деле же они были людьми самыми заурядными, даже ничтожными, если судить о них с общественной точки зрения. Что касается «лишних людей», то они отнюдь не были духовно ограниченными людьми»: своим смелым и благородным протестом они будили сознание русского общества. И не вина, а беда их, что в окружающей жизни они не могли найти полезного применения своим духовным силам и стремлениям.
Александр Адуев — носитель самого пошлого, самого мелкого, безыдейного, но, может быть, и самого массовидного и вредного романтизма сороковых годов. Несмотря на то, что внешне он рядится в одежды пушкинского романтика Ленского и принимает порою его позы, он ничтожнее и смешнее его. Пушкин отнюдь не третировал Ленского. В Ленском, «с его душою прямо геттингенской», Пушкин показал не только крайнюю аффектацию юношеских чувств в духе господствовавшего тогда немецкого романтизма, но и зачатки гражданской героики:
Ленский таил в душе «вольнолюбивые мечты». Пушкин допускал даже, что Ленский мог быть впоследствии «повешен, как Рылеев». Но, возможно, говорил он, что в будущем Ленского «обыкновенный ждал удел», то есть, что он в конце концов из пылкого мечтателя превратился бы в обывателя- помещика.
По мнению Белинского, с Ленским «сбылось бы непременно последнее». Люди, подобные Ленскому, указывал Белинский, или «перерождаются в совершенных филистеров», или становятся «устарелыми мистиками», которые, по словам критика, «больше враги всякого прогресса, нежели люди просто, без претензий, пошлые».
В «Обыкновенной истории» в лице Александра Адуева Гончаров и представил как раз тот «прозаический» вариант перерождения восторженного мечтателя, который был намечен еще Пушкиным.
Однако этот «прозаический» вариант Гончаров наполнил новым социальным содержанием. Внимательно всматриваясь в действительность, Гончаров, конечно, видел, что тип Ленского в ту пору, когда была задумана и писалась «Обыкновенная история», претерпел уже существенные изменения. Вот почему в романтике Адуеве мы уже не находим тех идеальных и даже прекрасных по своей чистоте черт, которые были у Ленского. Адуева и Ленского роднит лишь то, что роднит всех горе-романтиков — полное незнание жизни, уход в мир иллюзий.
И «обыкновенный удел» Александра Адуева, представленный в эпилоге романа, совсем иной, чем у пушкинского героя. Восемь лет возился с ним дядюшка. Погрузившись в «омут сомнений» и душевно состарившись от безделья в двадцать девять лет, «разочаров… анный», по выражению слуги Евсея, Адуев бежит от «мира людей» в деревню. Первое время он наслаждается там покоем, и ему кажется, что он, наконец, обрел истинное пристанище для себя. Однако поэзия деревенской жизни скоро надоедает ему. Адуев не хочет «погибнуть в деревне». Душа его вновь «просит деятельности». Он возвращается в Петербург и через несколько лет становится деловым человеком, идущим «наравне с веком», с блестящей фортуной и карьерой впереди, накануне выгодного брака по расчету. От былых «небесных» и «возвышенных» чувств не осталось и следа.
Романтизм Александра Адуева был «вдребезги разбит опытом». «Обыкновенная история» Гончарова явилась убедительным подтверждением слов Белинского о том, что романтизм «проиграл… и в литературе и в жизни».
Строгий реалист и судья бесплодной дворянской романтики и мечтательности, Гончаров вынашивал в себе как художник образ светлого будущего своей родины и прекрасного русского человека. И в этом смысле он говорил о себе, что он «неизлечимый романтик, идеалист». Критически изображая действительность, Гончаров вместе с тем умел, как реалист, глубоко поэтизировать жизнь, открывать в ней то, что является само по себе поэтичным и вдохновляющим для человека. И не торжествует художник, видя, как былой восторженный мечтатель превращается в полного двойника своего дяди. Более того, он как бы начинает переоценку некоторых черт, которые были присущи юному Адуеву в ту пору, когда он мечтал «о другом, высшем призвании». И читая письмо уже полностью отрезвившегося от былых романтических увлечений Александра Адуева к тетке, мы, как и сам автор романа, не можем, конечно, «заклеймить позорной бранью эти юношеские, благородные, пылкие, хоть не совсем умеренные мечты», осудить стремление «к высокому и прекрасному».
Не осуждал этого и Белинский. Он был противником не романтизма вообще, а романтизма, существовавшего «без живой связи и живого отношения» к жизни. Своим великим сердцем видел он, что «есть пора в жизни человека, когда грудь его полна тревоги… когда горячие желания с быстротою сменяют одно другое и… когда человек любит весь мир, стремится ко всему и не в состоянии остановиться ни на чем; когда сердце человека порывисто бьется любовью к идеалу и гордым презрением к действительности, и юная душа, расправляя мощные крылья, радостно взвивается к светлому небу… Но эта пора юношеского энтузиазма есть необходимый момент в нравственном развитии человека, — и кто не мечтал, не порывался в юности к неопределенному идеалу фантастического совершенства, — истины, блага и красоты, тот никогда не будет в состоянии понимать поэзию — не одну только создаваемую поэтами поэзию, но и поэзию жизни; вечно будет он влачиться низкою душою по грязи грубых потребностей тела и сухого, холодного эгоизма».
