Пеликаны… У меня отпустило от сердца. По лужайке тяжело ковыляли две нескладные, нелепые птицы. Скорее всего, их занесло сюда ночью, с моря: пятьдесят миль – это не так уж и далеко. Пеликаны ковырялись своими тяжелыми клювами в гладиолусах, не совсем понимая, как им вести себя рядом с этим особняком, среди этих клумб и подстриженных деревьев.

Взглянув случайно на пляж, я обнаружил там еще одного, более зловещего гостя. Крупный глупыш потрошил щуку; острые, круто изогнутые когти рвали светлую, окровавленную плоть. Над мирной Темзой никогда не встречалось никого подобного этому сильному, с крючковатым клювом, полярному хищнику.

Я подобрал с дорожки камешек и швырнул его на пляж. Глупыш взмахнул крыльями и неспешно полетел вдоль реки, волоча за собой рыбьи кишки. На песке, скользком от рыбьей крови, мелькнуло крылатое отражение.

Я вышел на пляж, усеянный плавником и сотнями грубых перьев. Парусиновый мешок с инструментами отца Уингейта так и лежал там, рядом со свежей расщелиной. Волна, плеснувшая при падении «Сессны», раскрыла в каменистом склоне горизонтальную полку длиной в шесть футов и высотой дюймов в десять, достаточно глубокую, чтобы там поместился человек. Мне хотелось примерить ее на себя, я представил, как лежу там, подобно Артуру на Авалоне или некоему мессии, спящему вечным сном в своей приречной гробнице.

В десяти футах от меня песок отливал серебром – растворенное, стекающее в реку зеркало. На мелководье, среди эдвардианских устоев, косо лежала люлька чертова колеса. Не выдержав неистовства ночной бури, край Старкова причала обрушился в воду, прихватив с собой и часть карусели. Крылатая лошадка тоже оказалась в россыпи мусора.

Я вспомнил свой сон: пернатый смерч, бешено вращавшийся над этим причалом, обезумевших птиц, сшибавшихся грудь о грудь в их неудержимом стремлении слиться со мной. На рассвете река исплюнула этого старомодного Пегаса на ту же самую отмель, куда выплыл я после аварии. Я подошел к лошадке и вытащил ее на сухое место. Свежая краска иссеребрила мои ладони, оставила на песке пунктирный след.

Я вытер руки о траву под настороженными взглядами пеликанов. Их оперенье лучилось знакомым мне яростным светом. Какой-то психоделический садовник со слабостью к кричащим краскам щедро подмалевал листву ив и декоративные папоротники. Над ослепительно освещенной лужайкой пропорхнула сойка, яркая, как тропический попугай.

Взбодренный этим празднеством света, я заглянул в витражное окно воды. Гроза взбаламутила реку, по мелководью сновала стайка угрей. Рыбы покрупнее держались мест поглубже, словно ища пристанища в фюзеляже утонувшей «Сессны». Я подумал о миссис Сент-Клауд, о нашем странном и яростном соитии, об исполненной нами пантомиме рождения взрослого младенца. Нервное раздражение, вызванное этим светом, светом воскресного утра, отозвалось во мне новым взрывом потенции.

Покинув сад Сент-Клаудов и углубившись в парк, я повстречал лань, чесавшую мордочку о серебристую кожу березы. В шутку – но и не совсем в шутку – я попытался схватить ее за задние ноги; это робкое существо вызывало у меня ту же сексуальную ярость, что и все вокруг, вплоть до деревьев и земли под ногами. Я хотел отпраздновать свет, покрывший этот сонный городок, излить свое семя на благопристойные ограды и игрушечные садики, вломиться в спальни, где все эти счетоводы и страховые агенты тупо листают свои воскресные газеты, и прямо на полу, рядом с супружескими кроватями, взять их тепленьких ото сна жен и дочерей.

И все-таки, заперт я в этом городе или не заперт?

За следующий час, пока улицы еще пустовали, я обошел Шеппертон вокруг. Следуя вдоль шоссе, печально знакомого мне по первой попытке вырваться на свободу, я направился в сторону Лондона, туда, где ровные поля сменялись россыпью озер и затопленных щебеночных карьеров. Оставив за спиной последние дома восточной окраины Шеппертона, я продрался через живую изгородь к заросшему маками полю и взял курс на ближайшее озеро.

В мелких лужах тихо ржавели заброшенный щебеночный транспортер и вылущенные скорлупки двух легковушек. Как только я подошел к ним поближе, воздух вокруг меня качнулся. Игнорируя это предупреждение, я шагнул еще раз. И тут совершенно неожиданно перспектива озер, карьеров и песчаных дорог между ними вывернулась, кочки вздрогнули и стремглав умчались прочь во все стороны одновременно, тогда как дальние заросли крапивы бросились ко мне и угрожающе сгрудились вокруг моих ног.

Я тут же и здесь оставил надежду бежать из Шеппертона. Мой мозг не был еще готов распрощаться с этим безликим городком.

Однако, если уж Шеппертон меня не отпускает, я мог хотя бы предоставить себе полную свободу делать все, что мне заблагорассудится.

Успокоившись этой мыслью, я вернулся в город. На тихих улочках появились первые люди, они мыли машины и подстригали живые изгороди. Стайка до блеска надраенных детей направлялась в воскресную школу. Они шли мимо веселеньких ухоженных садиков, ничуть не подозревая, что за ними слежу я, запертый сатир в белых кроссовках, ежесекундно готовый вцепиться в их крошечные тела. И в то же время я смотрел на них со странной нежностью, словно знал их всю жизнь. И они, и их родители тоже были пленниками этого города. Я хотел, чтобы они научились летать, увели легкомоторный самолет.

Рядом с киностудией над одним из садиков взмыл воздушный змей, прямоугольник из бумаги и бамбука, на котором ребенок нарисовал птичью голову, крюконосый профиль кондора. Проследив за бечевкой, я уткнулся глазами в мансардную крышу, знакомую мне по вчерашнему сну. Те же самые ступенчатые скаты, на которых оскальзывались две скопы, то же самое слуховое окно с фигурным наличником.

За проволочным забором киностудии, около брезентовых ангаров, рабочие перетаскивали по траве модели старинных самолетов. Тут были трипланы «Спад» и «Фоккер», огромный, с уймой растяжек, биплан межвоенных лет и несколько фанерных «Спитфайров». Пролетая над Шеппертоном на «Сессне», я не видел этих машин, зато прошлой ночью, во сне, их силуэты отчетливо рисовались на ночной траве.

Оглядевшись вокруг, я неожиданно осознал, что видел прежде и все остальные дома. Их нижние части были совершенно мне незнакомы, зато я прекрасно помнил все эти крыши, дымовые трубы и телевизионные антенны. Из дома вышел мужчина лет пятидесяти с дочкой-старшеклассницей. Он смотрел на меня хмуро и настороженно, как на возможного попрошайку. А я помнил полосатый навес верхнего балкона, двух спаривавшихся ястребов, которых я позвал за собой, в ночное небо.

Я был уверен, что дочка меня узнала. Когда я махнул ей рукой, она уставилась на меня почти зачарованным взглядом. Отец бдительно заступил между нами.

Стараясь их успокоить, я поднял свои перебинтованные, с ободранными пальцами руки.