Нишапур, родовое гнездо Шакиль.

Три матушки увидели, кто у них в гостях, по очереди ахнули (видно, после долгих лет заточения они сняли слишком тесные корсеты со своих душ), устроились поудобнее на старом, скрипучем диване-качалке и заулыбались. Улыбка (одна на троих) была блаженна и простодушна, но ее копии на одинаково сморщенных и ввалившихся губах будили отчетливую, хотя и необъяснимую тревогу. Несмотря на глубокую ночь, одна из старушек (измученный путешествием Омар-Хайам все же признал в ней маму Чхунни) велела сыну тотчас же идти на кухню и приготовить чай, будто Омар-Хайам отлучался не на долгие годы, а лишь на минуту- другую.

— Слуг у нас больше нет, — извинилась мама Чхунни перед Резой Хайдаром — тот наконец сорвал с себя чадру с покрывалом и замертво рухнул в кресло; состояние его лишь отчасти объяснялось усталостью. — Но мы просто обязаны встретить первых за пятьдесят лет гостей чашкой чая.

Омар-Хайам проковылял на кухню и вернулся с сервизом на подносе, но заслужил лишь снисходительный упрек второй любящей матушки, усохшей вполовину Муни.

— Ей-богу, ты неисправим! Мальчик мой, что ты принес? Посмотри-ка в горке и принеси самый лучший сервиз, — и указала на большой, тикового дерева шкаф, где, к великому изумлению, Омар обнаружил давным-давно затерявшийся сервиз из тысячи предметов с гарднеровских заводов царской России, рукотворное чудо, о котором еще в детстве Омар-Хайама слагали легенды. Его даже бросило в жар при виде явившегося из небытия сокровища, а в голове закрутились тревожные мысли: вспомнились детские страхи, возродив изредка посещавшие его жутковатые предчувствия, что в доме живут лишь привидения да тени прошлого. Но голубые с розовым чашки и блюдца, десертные тарелочки вполне осязаемы. И он трепетно, до конца еще не веря в чудо, водрузил их на поднос.

— Ну а теперь сбегай в кладовку и принеси пирог!—скомандовала младшенькая матушка, восьмидесятилетняя Бунни, голос у нее радостно задрожал, но причину она не удосужилась объяснить. Омар-Хайам удивленно хмыкнул и заковылял на поиски давным-давно засохшего шоколадного пирога — последней дани ТАКАЛЛУФУ, под знаком которого и проходило это необыкновенное чаепитие, больше похожее на причудливо-кошмарный сон.

— Ну вот, сейчас ты умница, — похвалила его Чхунни, с трудом нарезая окаменелый пирог. — Мы всегда потчуем высоких гостей чаем с пирогом.

Омар-Хайам заметил, что в его отсутствие матушки, обезоружив Билькис своим неистощимым светским обаянием, вынудили ее расстаться с чадрой и покрывалом. Обнаружилось ее безбровое, пепельно-серое от усталости и недосыпа лицо, похожее на посмертную маску. Лишь по красным пятнышкам на скулах можно догадаться, что она жива. От вида Билькис Омар-Хайаму сделалось совсем невмоготу. Чашка в руке звякнула о блюдце, а сердце защемило, вернулись былые страхи, вспомнилось его детство в этом похожем на склеп доме; там даже живые превращаются, как в волшебном зеркале, в привидения. Но вот Билькис заговорила, и омаровы страхи точно ветром сдуло — так поразили его необычные и непонятные слова.

— Раньше жили великаны, — отчетливо и задумчиво произнесла Билькис.

ТАКАЛЛУФ вынудил ее начать беседу, но Билькис уже отвыкла от светской болтовни, разучилась плести словесные кружева, прибавьте к этому источившее ее душу и тело долгое затворничество, не говоря уж о чудачестве, взыгравшем в последние годы. Билькис чинно отпивала из чашки, ослепительно улыбалась в ответ на триединую улыбку хозяек, и, очевидно, ей представлялось, что она рассказывает забавный анекдот или остроумно шутит о вычурности моды.

— Раньше по земле ходили великаны, — со значением повторяет Билькис. — Настоящие гиганты, поверьте мне.

А три матушки знай себе поскрипывают-покачиваются на диване, и лица у них внимающие и сосредоточенные. Зато Реза Хайдар и ухом не ведет, закрыл глаза и что-то ворчит.

— А сейчас верх взяли пигмеи, — доверительно продолжает Билькис. — Мелюзга всякая. Муравьи. Когда-то и он был великаном, — она ткнула большим пальцем в сторону сонного мужа. — Сейчас не поверите, но, честное слово, был. Пройдет по улице, так все дыхание затаят: кто от почтения, а кто от страха. Причем не где-нибудь, а у вас в городе. И вот, сами видите, даже великан может обмельчать, стать пигмеем, съежиться, скукожиться. Ведь он сейчас меньше клопа! Пигмеи, кругом одни пигмеи, муравьи и клопы. Стыд великанам! Стыд! За то, что обмельчали, так я думаю.

Пока Билькис сетовала, матушки с серьезным видом кивали, а в заключение поспешили согласиться.

— Вы совершенно правы!—любезно промолвила Чхунни, а Муни подпела:

— Да, пожалуй, великаны и впрямь были. А Бунни подвела итог:

— Но ведь были и есть еще ангелы, а они всегда рядом. Мы в этом уверены.

Билькис попивала чай, и посмертная маска сходила с ее лица, напротив, она необычайно раскраснелась, видно, ей очень хотелось обрести утешение в этом нелепейшем собрании, хотелось убедить себя, что здесь покойно, потому-то с такой отчаянной быстротой она и сблизилась с тремя древними старухами. Но Омар-Хайам стараний Билькис не замечал. В тот миг, когда его младшая матушка упомянула ангелов, он вдруг понял, чем вызвано необычное радостное возбуждение трех сестер. Сейчас, участвуя в этом безумном представлении, они, что называется, «с листа» говорили свои роли, боясь обмолвиться о некоем давно погибшем юноше. Старушки приветливо улыбались, но за приветом скрывалась черная дыра, вроде той, что остается в кирпичной кладке после бегства узницы. Старушки тщательно обходили страшный провал, который, увы, не запечатлел силуэта Бабура Шакиля— имени его в тот вечер не произносили. Да, да, в тот вечер к ним припожаловал Реза Хайдар, сам им в руки дался, как тут не взволноваться и не возрадоваться. Естественно, они считали, что Омар-Хайам привел его в дом с единственной целью. И как могли старались не испортить дела, улестить и успокоить свои жертвы, чтоб, не дай бог, чета Хайдар не заподозрила подвоха и не сбежала. С другой стороны, у них гора свалилась с плеч: наконец-то прямо на глазах свершится долгожданная месть. И голова у Омар-Хайама пошла кругом. Он чувствовал, что матушки заставят его безжалостно и хладнокровно лишить Резу Хайдара жизни прямо под крышей Нишапура.

Наутро он проснулся от того, что Билькис со стуком захлопывала окна. Омар-Хайам через силу сполз с мокрой от пота постели, ноги дрожали и подкашивались от слабости, каждый шаг давался с еще большим трудом. Все же он вышел за порог посмотреть, что происходит. Три матушки стояли и наблюдали, как по всему дому вихрем носится Билькис, захлопывает окна так яростно, будто кто крепко ей досадил, закрывает ставни, опускает шторы. Омар вдруг словно впервые увидел, как высоки и стройны матушки — точно руки, воздетые к небу. Они стояли с одинаково озабоченными лицами, поддерживая друг друга под локоть, и даже не пытались остановить разбушевавшуюся Билькис. Хотел было сделать это Омар-Хайам — ведь при закрытых окнах воздух в доме враз загустел и напитался резкими острыми запахами, будто в нос залили пряную похлебку, — но матушки остановили его.

— Она у нас в гостях, — прошептала мама Чхунни, — если понравится, может и насовсем остаться.

Старушка-прозорливица истолковала действия Билькис правильно: наскиталась, бедолага, не верит больше ни в какие границы, ни в то, что за ними. Билькис старалась отгородиться от всего мира, надеясь — а вдруг он и вовсе исчезнет. И сестры Шакиль поняли ее намерения без слов.

— Она настрадалась, — сказала Муни Шакиль и загадочно улыбнулась, — но у нас она найдет покой.

Омар-Хайам уже задыхался, ему не хватало воздуха, не хватало пространства. Он заразился клаустрофобией. Но не только ею. В воздухе витала и другая зараза. Вот свалилась на пол в жарком беспамятстве Билькис, и Омар понял причину и слабости, и потливости, и дрожи в ногах.

— У меня малярия, — с трудом проговорил он, все вокруг закрутилось-завертелось, и он рухнул рядом с Билькис — словно в холодный колодец провалился, хотя тело его пылало.

А в это время Реза Хайдар пробудился от нехорошего сна: ему привиделся некогда расчлененный Синдбад Менгал, ныне при всех членах, только голова покойника торчала из живота, а ноги — ослиными ушами — из шеи. Менгал отнюдь не упрекал Резу, а лишь предупредил, что, судя по тому, как разворачиваются события, через несколько дней и самого генерала-сахиба на кусочки порежут. Храбрец- Резец, еще толком не проснувшись, вскочил с кровати, вопя «караул», но и его уже снедала малярия. Задыхаясь, генерал упал навзничь и затрясся, как в лютый мороз. Подошли сестры Шакиль, поглядели, как