посадила мать под домашний арест. Тем, кто творит новые мифы, недосуг возиться с вышитыми обвинениями. Рани остается доживать век в доме под насупившейся крышей, там, где из крана течет кроваво-красная вода. Рани наклоняет голову к Омар-Хайаму Шакилю и шепчет приговор-эпитафию самой себе:

— Пока Рани Хараппа на свободе, всему свету угрожает опасность!

Наступает конец всем рассказам, наступает конец света, а затем — Судный день.

Мама Чхунни говорит ему:

— Тебе еще кое о чем следует знать.

А Омар-Хайам беспомощно распластался меж деревянными змеями, его бросает то в жар, то в холод, взгляд воспаленных глаз блуждает. Ему не хватает воздуха: словно некий чудесный судия похоронил его под огромной кучей шерсти. Или — огромный кит на мели, он задыхается, его уже поклевывают птицы. Но сейчас, кажется, он не бредит, три матушки и впрямь сидят подле него, сейчас они поведают ему тайну. Голова у Омар-Хайама идет кругом —он закрывает глаза.

И впервые в жизни слышит он последнюю семейную тайну, пожалуй, самую ужасную. Это история его прадеда Хафизуллы и его брата Руми. Каждый выбрал себе невесту, прежде отвергнутую другим. Полный разлад у братьев наступил, когда Хафиз пустил по городу слух, что братнина жена — более чем легкого поведения, что Руми отыскал ее в квартале самых низкопробных вертепов. Жена Руми не преминула отомстить. Она призналась мужу: дескать, потому так злобствует его брат-ханжа, что сам хотел переспать с ней — уже после женитьбы — да она дала ему от ворот поворот. Руми Шакиль исполнился холодного презрения и тут же, подсев к письменному столу, сочинил анонимное ядоточивое послание брату, в котором рассказал об измене его жены с известным музыкантом — виртуозом ситара. Он бил наверняка, так как писал правду. Хафиз Шакиль помертвел, прочитав письмо, — ведь он так доверял жене! Почерк брата он узнал тут же. Жена призналась в измене сразу. Дескать, она всегда любила этого музыканта и убежала бы с ним, не выдай ее родители замуж за Хафиза. После чего омаров прадед слег. Когда жена пришла проведать его, держа на руках их сына, болящий положил правую руку на грудь и обратил последние слова к несмышленому сыну.

— Видно, вконец износился мотор, — грустно произнес он. И в ту же ночь умер.

— Ты повторил его слова, — напомнила Муни Омар-Хайаму, — ты бредил и, конечно, не понимал, о чем говоришь. Тот же смысл — те же слова. Теперь ты понимаешь, почему мы рассказали эту историю.

— Ты знаешь теперь все, — продолжала мама Чхунни, — в нашей семье братья всегда были злейшими врагами. Наверное, сам догадываешься, что и ты не исключение.

— У тебя тоже был брат, — закончила Бунни, — и ты втоптал память о нем в грязь!

В детстве, когда он еще не покинул Нишапура, матушки отказали ему в праве на стыд. Теперь они обратили этот разящий меч против него же.

— Отец твоего брата был Архангел, — прошептала у его изголовья Чхунни, — потому-то мальчик и не задержался на этом свете. А тебя породил сам Дьявол.

Омар-Хайам уже погружался в трясину беспамятства, но последние слова он разобрал — никогда раньше матери так дружно не поднимали вопрос об отце. Он понял, до чего матушки ненавидят его, и, к своему удивлению, почувствовал, что ненависть эта давит непосильной ношей и тянет вниз-вниз, в бездонную пучину небытия. Омар-Хайам, шестидесятилетний старик, барахтался под мерзкой жирной тушей материнского презрения. Они откармливали это презрение много лет, предлагая на закуску себя, свои воспоминания об убитом Бабуре — все ему, ненавистному и любимому выкормышу. А тот жадно пожирал их подношенье, вырывая его из длинных костлявых рук трех сестер.

Их ныне мертвый сын, Бабур, за всю свою короткую жизнь благодаря матушкам так и не избавился от чувства неполноценности перед старшим братом, удачливым, немало достигшим. Ведь это Омар уберег от ростовщичьей лавки все матушкины реликвии прошлого, он отогнал Пройдоху от родительского гнезда. За всю жизнь старший брат так и не увидел младшего. Для матушек дети — что розги, то старшим младшему грозили, потом — наоборот. Вот и не выдержал Бабур, задохнулся от матушкиного безмерного почитания Омар-Хайама, сбежал в горы, и враз все поменялось у матушек: теперь их мертвый сын стал укором живому. ТЫ ПОРОДНИЛСЯ С УБИЙЦЕЙ БРАТА. ТЫ ПРЕСМЫКАЛСЯ ПЕРЕД ВЛАСТЬ ИМУЩИМИ. И видится Омар-Хайаму сквозь закрытые глаза, как матушки надевают ему на плечо гирлянду своей ненависти. Да, на этот раз он не ошибся: мокрая от пота борода его трется о рваные шнурки, потертые, но издевательски высунутые язычки башмаков—на шее у него башмачная гирлянда.

Зверь многолик. Чем захочет, тем и обернется. И Омар-Хайам чувствует, как чудище ворочается у него в кишках и принимается пожирать его нутро.

Однажды, проснувшись на рассвете, генерал Реза Хайдар ощутил стеклянный звон в ушах, словно разбивались вдребезги тысячи окон, и понял, что болезнь пошла на убыль. Он вздохнул и сел в постели.

— Я победил тебя, малярия! — довольно воскликнул он. — Старый Резак еще повоюет!

Звенеть в ушах перестало, и Реза поплыл по морю тишины — впервые за долгие четыре года умолк и голос Искандера Хараппы. За стеной дома каркали вороны, но сейчас они были ему милее соловьев.

«Значит, я пошел на поправку!» — подумал Реза Хайдар. И только тут увидел, в каком ужасном он положении. Видно, все время постель не меняли и за больным не убирали — он лежал среди собственных испражнений. Простыни пожелтели от пота и мочи, кое-где пропитались плесенью, да и по телу от нечистот пошли пятна.

— Так вот, значит, как эти старые перечницы о госте заботятся! Ну, я им покажу! — гаркнул он в пустой спальне.

Плачевное состояние его отнюдь не отразилось на радужном настроении. Генерал встал с постели, ноги почти не дрожали. Он стряхнул все зловонные покровы своего недомогания, потом осторожно, сморщившись от омерзения, собрал постельное белье в охапку и выбросил в окно.

— Вот вам, ведьмы старые! Придется за своими гнусными тряпками на улицу показаться.

Совершенно голый Реза пошел в ванную и принял душ. Смыв с мыльной пеной смрад болезни, он исполнился благодушия и стал подумывать о возвращении к власти.

— А что мне мешает? — спросил он самого себя. — Никто в стране еще ничего не знает. Еще не поздно. Почему бы не попробовать?

На него нахлынул прилив нежности к собственной супруге, ведь она вырвала его из лап недругов, надо сейчас же отыскать ее, объясниться.

— Я ее ни в грош не ставил!—корил он себя. — А она просто молодчина!

Воспоминания о Суфие Зинобии беспокоили его не более чем дурной сон. Да и вообще, может, это одно из бредовых видений трепавшей его малярии. Обвязавшись полотенцем, он вышел из ванной— нужно найти одежду.

— Если Билькис еще не выздоровела, буду денно и нощно ее выхаживать, — поклялся он, — не оставлю ее на растерзание этим выжившим из ума стервятницам.

Одежду он так и не нашел.

— Вот черт! — вырвалось у него богопротивное слово. — Неужто не могли оставить мне рубашку с шароварами!

Он открыл дверь, позвал. Молчание. Оно, казалось, затопило весь дом.

— Что ж, придется им меня в таком виде лицезреть! — решил Реза, потуже обмотался полотенцем и пошел искать жену.

Одна комната, другая, третья — везде пусто и темно. Четвертая — та самая, он догадался по вони.

— Суки! — отчаянно крикнул он пустому коридору, раскатившему его голос. — Стыда у вас нет!

Он открыл дверь—смрад стоял еще более тяжелый, чем у него в комнате. Билькис Хайдар недвижно лежала в грязи и зловонии.

— Все в порядке, Биллу, — шепнул он, — пришел твой Резец-молодец. Сейчас вымою тебя, не беспокойся. Ух, зверюги! Да я их заставлю дерьмо языком слизывать. В носы им его насую!

Билькис не ответила. Реза принюхался и лишь тогда понял, в чем дело.

Кроме вони испражнений учуял он и другой страшный запах. Словно висельной петлей перехватило горло. Реза опустился на пол, забарабанил по каменной плите и заговорил; получилось сердито, хотя на