И тут Пегги потеряла самообладание.

— Она умерла для всех — тебе понятно?! — истерически закричала Пегги. — А для меня ее вообще никогда не существовало! Она бросила своего мужа, захотела заполучить себе в мужья и твоего отца, родила от него тебя и готова была бросить и тебя тоже! Подумай, где бы ты сейчас была, если бы не я! Она собиралась оставить тебя одну, хотела вернуться туда, откуда сбежала, ты ей была ни к чему, она тебя стыдилась — понимаешь? Ей было стыдно, что ты есть на свете. Но потом… потом у нее начались… хм… проблемы со здоровьем, и она умерла.

— От чего? И куда она хотела вернуться?

— Я не желаю отвечать на твои вопросы!

— Значит, она меня не любила?

— Это неважно. Важно, что она от тебя отказалась, а я тебя взяла.

— Все-таки скажи, как звали мою маму.

— Твоя мать — я.

— Нет, я спрашиваю про настоящую маму.

— Я твоя настоящая мать. Всё. Спокойной ночи.

Потом Макс снова надолго исчез из ее жизни.

— Боюсь, он такой уж уродился, дорогуша, — сказала ей Серая Крыса и в качестве объяснения добавила: — Понимаю, он твой отец, но, как бы это сказать получше, — он похож на ночного мотылька.

Когда же он все-таки стал появляться дважды в год — на Рождество и в день ее рождения, — то о многом просто не желал с ней говорить, и ей понадобилось почти десять лет, чтобы догадаться о тайной войне между женщиной, с которой она жила и которую начинала ненавидеть, и отцом, которого она едва знала, но полюбила с первого взгляда. Она вообще не могла его понять до той поры, пока он не спас ей жизнь. Макс никогда не говорил дурно о Пегги и, несмотря на все просьбы Индии, не выдал ей ни одного секрета из тех, о которых молчала сама Пегги. Он знал, что возможность встречаться с дочерью целиком зависит от пунктуального выполнения им жестких условий, поставленных Серой Крысой. Она же, не догадываясь ни о чем, в течение многих лет винила его за долгие периоды отсутствия, за нежелание говорить откровенно, и эта тяжкая обида на отца причинила ей еще больший вред, чем нелюбовь к женщине, у которой она жила. Почему так вышло? Да потому что Макс притягивал к себе, его легко было полюбить; ей хотелось видеть его каждый день, играть с ним, и кувыркаться, и мчаться с ним в дорогих машинах, и пускать стрелы в куклу-мишень; хотелось, чтобы он обнимал ее и целовал. Она не понимала тогда, что Пегги снова отлучила Макса от дочери, разрешив лишь редкие встречи со все более неуправляемым ребенком, к которому она испытывала смешанные чувства. Индия оставалась ее единственным козырем в неутихающей распре с Максом, поэтому она желала держать ее при себе, несмотря на то что ее присутствие ежечасно напоминало ей о прошлой обиде.

— Твоя мама действительно умерла. Все было так, как сказала Маргарет, — отвечал Макс на расспросы Индии. У него были собственные причины не разоблачать Пегги.

Шли семидесятые годы. Индия росла, а мучившие ее вопросы оставались без ответа. Она продержалась еще какое-то время. Триста шестьдесят три дня в году она ограничивала себя в еде и лишь два дня позволяла себе есть всё подряд. К тринадцати по ее несчастному виду было ясно, что ее ладья несется прямо на острые скалы. Когда грянула половая зрелость, произошло неизбежное — девочка сломалась. Дальше — сошествие во ад. Он казался предпочтительнее жизни на поверхности земли со лживыми матерями и отсутствовавшими папашами. Там, наверху, она чувствовала себя в ловушке и попыталась спастись всеми доступными ее возрасту путями саморазрушения. Спуск ее был крутым и стремительным, но ей повезло — при падении она не расшиблась насмерть. К пятнадцати годам она успела прослыть лентяйкой, вруньей, обманщицей; успела побыть бродяжкой, воровкой, наркоманкой и даже какое-то время уличной проституткой, подлавливавшей клиентов в тени огромных газовых баллонов на задах вокзала Чарринг-Кросс. Когда она открыла глаза в своей лос-анджелесской квартире и увидела ненавистную ей женщину, а рядом с ней — расчувствовавшуюся Ольгу, то воспоминания о той, пятнадцатилетней, обдали ее, словно волна, хлестанувшая на палубу. Она попыталась их сдержать, но ничего не получалось: ей вспомнилась душная, голая комната с подтеками на стенах и незнакомец, расстегивавший ширинку; вспомнились галлюциногены, усыпляющие сознание и вызывающие из небытия монстров; жесткое поблескивание белого порошка, смертное замирание после иглы и белая шляпа сутенера с Ямайки. Вспомнила издевательства, совершенные ею, и зверства, учиненные над нею самой; вспомнила, как ее выворачивало, как колотило, несмотря на жару, и свое лицо в зеркале — синюшно-бледное и такое страшное, что она не смогла сдержать крик. Вспомнила, как резала вены, глотала пилюли, как из нее выкачивали всякую дрянь. Она вспомнила суровые слова судьи, обращенные к женщине, чью фамилию ее больше никто не заставит носить: «Вы оказались позорно несостоятельной матерью, мадам». А еще она вспомнила, что спас ее Макс. Он прилетел, словно орел, и выхватил ее из бездны. Он заявил ненавистной женщине, что больше не намерен терпеть ее условия, и подал жалобу в суд; он оторвал ее цепкие пальцы от исколотых рук своего ребенка и унес дочь туда, где ее стали лечить, — сначала в швейцарскую высокогорную клинику, которую она про себя называла Волшебной Горой, а затем к солнцу, к пальмам и океанской лазури. Она представляла себе последний его разговор с женщиной, которую возненавидела: «У тебя был шанс стать ей матерью, но ты упустила его навсегда». При этом лицо Серой Крысы в ее воображении искажалось, как у признавшего свое бессилие злого карлика Румпельштильцхена. И она говорила: «Тогда бери ее себе».

На самом деле Макс Офалс и в дальнейшем, возможно памятуя о собственном давнем предательстве, воздерживался от критики бывшей жены. Несколько раз он с грустью говорил о беспощадных ударах судьбы и о мучительной агонии, которую переживает в общем-то порядочный человек, когда выбирает в жизни неверную дорогу.

— Ведь даже реку можно заставить изменить свой путь: либо в один миг — с помощью динамита, либо это происходит постепенно, под влиянием эрозии почвы.

Вероятно, произнося такие речи, он имел в виду Маргарет, а может быть, и себя самого. Скрытность была свойственна им обоим, оба были гражданами невидимого мира, обоим было что скрывать. Макс, во всяком случае, в потаенном мире был своим человеком; он без колебаний спускался вместе с Индией в самое пекло ее ада и долгие месяцы оставался рядом, пока темные силы не отпустили ее и не позволили вывести к свету, пока швейцарские врачи не решили, что ей можно вернуться в мир земной, где течет обычная, нормальная жизнь. Тогда он приехал за ней на новом «бентли», с новым шофером, посадил рядом с собою на заднее сиденье, прижал ее к сердцу, словно она была драгоценным свитком с десятью заповедями, и увез с Горы — если и не сразу в нормальную жизнь, то все же в свой лос-анджелесский дом.

Резиденция бывшего посла на Малхолланд-драйв, выстроенная по образцу старинной испанской миссии, была обширной — с конюшнями, теннисным кортом, бассейном, помещением для обслуги и коттеджем для гостей с белеными стенами, пузатыми, похожими на бочки крышами и звонницей.

Эта звонница, сразу напомнившая Индии хичкоковский фильм «Головокружение», придавала всей конструкции неуместно монастырский вид. Ей вспомнилась героиня этого фильма, которая в финале падала с такой же башни в миссии Иоанна Крестителя; она вздрогнула и наотрез отказалась от предложения отца подняться туда, чтобы послушать музыку колоколов. После приезда Индия некоторое время вообще не выходила из дома, предпочитала проводить время сидя в кресле в каком-нибудь укромном уголке и привыкала к мысли, что ей больше ничто не угрожает. Ей было важно чувствовать пол под ногами и крышу над головой. Каменные плиты приятно холодили босые ступни, цветные витражи в окнах гостиной каждый день дарили ей радужный свет… Ким Новак в «Головокружении» играла Джуди — женщину, нанятую для того, чтобы она выдавала себя за жену героя, которую тот убил. Случались дни, когда Индия и сама ощущала себя самозванкой, привезенной, чтобы играть роль его умершей дочери.

Строгий кабинет Макса разительно отличался от других помещений залитого светом и полного ярких красок дома. Отделанная деревом, с громоздкими европейскими диванами, столами красного дерева и рядами книжных полок, на которых стояли тома, отпечатанные давным-давно в типографии «Искусство и приключения», эта комната была точной репликой другой, уже не существующей, — слепком с отцовской библиотеки в страсбургском особняке, — это была не столько комната, сколько мемориал. Макс не позволил себе откровенную сентиментальность — не стал вешать на стены портреты родителей, сама комната являла