теперь, увы, коротать! Но верю в душе — ты со мной, Иисус, ближе друга мне не сыскать!» Клоуну Шалимару был предоставлен лишь этот довольно скудный выбор способа существования, но он не вопил, не пел, не сыпал словами в стиле рэп и не взывал к Господу. Он принял все, что выпало на его долю, включая и отказ от него Тиллермана. Тот бросил его и ушел, а Шалимар молча слушал голоса из одиночных камер: «Четыре с половиной года — понимаешь? — четыре с половиной года у меня ушло, только чтобы найти адвоката, который согласился бы апелляцию подать». Кто-то кричал про пять с половиной лет; кому-то приходилось добиваться справедливости, как они говорили, девять или даже десять лет, — ведь многие из узников так и не желали признать себя виновными; многие серьезно занимались здесь статистикой, например подсчитывали процент официально признанных судебных ошибок. По их мнению, этот процент среди приговоренных к смертной казни был высок, гораздо выше, чем среди прочих категорий узников, так что, если твердо верить, Господь, глядишь, и смилуется и пошлет тебе помощь свою, но пока суд да дело, надо просто ждать, набраться терпения и надеяться, что не твой номер выкликнут, когда какой-нибудь из вновь избранных, дорвавшихся до власти губернаторов пожелает на радостях зажарить на газу одного из осужденных на смерть.
Кто-то из предшественников Шалимара оставил на стене камеры химическое уравнение: 2NaCN + H2S04 = 2HCN + Na2S04. Он догадался, что оно, собственно, и являло собой его смертный приговор. «Тебе, красавчик, десять лет ждать не придется, — издевательским тоном заметил ему один из тюремщиков, — по нашей информации, браток, тебя попросят поторопиться».
Информация оказалась, мягко говоря, неточной. Месяцы перетекали в годы, вот их уже стало пять, а потом и больше пяти — проползло две тысячи вонючих дней. Тюрьма обветшала, и обитатели ее тоже. Во время очередного урагана с наружной стены стали осыпаться камни, и несколько охранников и заключенных получили травмы. Люди в камерах смертников дряхлели и болели; кого-то из них зарезали, кого-то забили насмерть, кого-то пристрелили. Помимо уравнения, начертанного на стене камеры Шалимара, здесь была еще масса других способов умереть. Через три года заключения клоун Шалимар согласился выходить на прогулки. Он пошел на то, чтобы его раздели, обыскали и выпустили во двор в трусах и майке, а там — была не была — как сложится. В первый же день люди небольшими группами стали понемногу приближаться к нему, меряя его враждебными взглядами. Он постарался не встречаться глазами ни с кем из них. Прислонившись к стене, он взглянул вверх, на упершуюся в небо трубу газовой камеры: через трубу после очередного исполнения приговора цианистый водород выпускали в атмосферу. Он отвел глаза.
За двумя столами резались в карты, кто-то один на один закидывал мячи в баскетбольную корзину. Он направился к турнику и стал подтягиваться на руках; когда перевалил за сотню, карточная игра прекратилась, когда же досчитал до двухсот, остановились и обучавшиеся покеру. После трехсот отжиманий за ним наблюдал весь двор. Он спрыгнул на землю и снова прислонился к стене. Люди заметили, что он даже не вспотел. К нему двинулся один из самых влиятельных тюремных авторитетов из банды «кровавиков» — рослый тяжеловес. В руке он держал заточку из пластмассы, не обнаруженную металлодетектором.
— Никакие спортивные трюки теперь тебе не помогут, жопа террористская, — произнес он.
И тут же в результате вроде бы даже неспешного движения клоуна Шалимара рука Кровавого Короля оказалась заломленной за спину, а пластиковое лезвие — у его собственного горла. Прежде чем охранники начали стрельбу, Шалимар успел отшвырнуть от себя Короля и выбросить заточку в туалет. После этого случая его полгода никто не трогал. Затем на него напали сразу шестеро. Он был жестоко избит, ему повредили два ребра. Но и он в долгу не остался: троим сломал ноги и одного ослепил. Охранники при этом бездействовали. Уоллес, тот самый, который четыре года назад предсказал ему скорую казнь, заметил при этом, что они не стали стрелять лишь потому, что хотят посмотреть, как он будет корчиться в газовой камере.
Он нашел себе адвоката, Изидора Брауна, которого все звали Зиззи: он занимался делами нескольких совсем неимущих смертников и был одним из сотен юристов, работавших с обитателями одиночных камер Сан-Квентина. Время от времени Шалимар и Зиззи встречались в специальной клетке для свиданий с клиентом, но Шалимара, похоже, мало интересовало то, как скоро будет представлена к рассмотрению его апелляция. Один из узников предупредил Шалимара, что у его адвоката плохая репутация. Свое прозвище — Зиззи — он, очевидно, заработал тем, что на заседаниях суда попросту тихонько похрапывал. Как заметил однажды некий судья, в Конституции сказано, что каждому гражданину дано право иметь своего представителя в суде, но там нигде не указано, что этот представитель не имеет права спать во время заседаний. К предупреждению о недобросовестности Зиззи клоун Шалимар отнесся с полным равнодушием. «Мне все равно», — отозвался он. Прошло пять лет, и однажды Браун сказал ему, что дата рассмотрения апелляции назначена.
— Можете не беспокоиться, — ответил Шалимар.
— Ты что, не хочешь пересмотра? — изумился адвокат.
— На сегодня с меня хватит, — сказал его клиент отвернувшись.
Той ночью он закрыл глаза и вдруг понял, что не может восстановить в памяти Пачхигам, — под грузом тюремных лет его воспоминания о Кашмире вылиняли и стали нечеткими. Он не мог ясно представить себе лица родных. Видел лишь Кашмиру. Все остальное было залито кровью.
В тот день в Сан-Квентине одного казнили. Его звали Флойд Грэммар. Он был шизофреником, разговаривал с пищей, которая лежала у него на тарелке, и искренне верил, что тушеная фасоль ему отвечает. Его осудили за двойное убийство: он убил своего заместителя и его секретаршу. Застрелив их, он отправился домой, снял с себя всю одежду, за исключением носков, в таком виде вышел на улицу и стал ждать полицию. Никто так и не понял, почему он все это сделал. Да он и сам не знал. Возможно, тут не обошлось без марсиан. Вечером, накануне казни через инъекцию, он решил, что его амнистировали, и отказался сделать заказ на свой последний ужин. Охранники накормили его сэндвичами и сладким печеньем, взяли под белы руки и повели умирать. Часом позже клоун Шалимар, как всегда перед выходом на прогулку, встал у дверей камеры, раздетый догола для досмотра. Уоллес был настроен весело, ему хотелось подурачиться. Казнь вызвала большой интерес, на территории тюрьмы по этому случаю был создан пресс- центр, куда получили доступ более ста журналистов.
— Нас по телику показывают, — сказал Уоллес, сжимая рукой в кожаной перчатке гениталии Шалимара. — Ничего, сегодня для нас это только разминочка. Вот когда тебя будем кончать, тогда уж потешим душу! А сегодня, считай, упражнялись на чучеле.
И тут внутри Шалимара что-то сломалось: как был голый, он, несмотря на то что его держали за самое чувствительное место, мгновенно вскинул колено, опустил его на державшие его пальцы и обрушил на Уоллеса град ударов сцепленными руками. Он молотил его до тех пор, пока набежавшие охранники не обездвижили его деревянными пулями. Они долго топтали его ногами, били в пах, снова поломали ребра, повредили позвоночник так, что он целую неделю был не в состоянии ходить; нос его был перебит сразу в двух местах, и с той поры уже никто больше не называл его красавчиком.
Когда он снова появился на тюремном дворе, Кровавый Король поманил его к себе:
— Ну, оклемался? — спросил он.
Клоун Шалимар кивнул. Он чуть прихрамывал, и левое плечо у него стало ниже правого. Король предложил ему сигарету.
— Ну ты и дьявол, террист, — проронил он. Если чего надо, обращайся.
И прошел шестой год.
После того как процесс над клоуном Шалимаром закончился, к Кашмире Офалс вернулся покой. Она позвонила друзьям и извинилась за свое глупое поведение, она устроила вечеринку на Малхолланд-драйв, чтобы все удостоверились, что она вполне вменяема; она собрала свою прежнюю съемочную группу и приступила к работе. За шесть последовавших лет она закончила «Камино Реал», успешно представила его на нескольких фестивалях, отдала свое детище в хорошие телеруки, а затем сняла еще один фильм под названием «Искусство и приключения», в основу которого легла история ее бабушки и деда на фоне Страсбурга довоенной поры и рассказ о судьбе города во время оккупации. Она пересмотрела договор с
