Hе надо думать, что это послание не имеет никакого отношения к “Руслану и Людмиле”. Здесь не только отвергаются наглые притязания «голубоглазых волшебников с их упоительной отравой», но и самим им дается точная и беспощадная характеристика. Для тех, кто посчитает досужим домыслом такую трактовку обращения Пушкина к А.И.Тургеневу, сошлемся лишь на характеристику, данную ему ближайшим другом обоих — П.А.Вяземским:
«Александр Тургенев был типичная, самородная личность, хотя не было в нем цельности ни в характере, ни в уме. (Самый лучший материал для вовлечения в масонство. — Авт.). Он был натуры эклектической… В нем встречались и немецкий педантизм, и французское любезное легкомыслие, — все это на чисто русском грунте, с его блестящими свойствами и качествами, а, может быть, частью — и недостатками его. Он был умственный космополит; ни в каком участке человеческих познаний не был он, что называется, дома, но ни в каком участке не был он и совершенно лишним».
Эта характеристика опубликована в примечаниях к “Тургеневу”, которые заканчиваются следующим образом:
«Послание Пушкина и является ответом на “приставания” Тургенева, требовавшего работы над “Русланом”» (ПСС А.С.Пушкина под ред. П.О.Морозова. Санкт-Петербург, 1909 г., т. I, с. 523–524).
Мы вынуждены были перенести внимание читателя в непростую атмосферу того времени, которая многим нашим современникам кажется возвышенной и даже романтической. Hет, информационная война шла всегда и на уровне всех приоритетов. Технология её ведения тогда, возможно, была изящнее: до пошлых терцевских и маминских “прогулок с Пушкиным” и “бакенбардов” не опускались. Советы давались “милым и лукавым” тоном, ибо приятели, а также числившие себя таковыми, были уже знакомы с предупреждением поэта от 25 января 1825 года:
Со времени написания “Руслана и Людмилы” прошло пять лет. Перед нами по-прежнему самый глубокий уровень понимания и самый высокий уровень глобальной ответственности: образ кружащего ястреба — образ Глобального Предиктора. “Опекун” Тургенев спешил и торопил завершение поэмы, но девятнадцатилетний Пушкин не признавал “поэтической неволи”. “Четвертой песнею” он сдавал экзамен на владение мечом методологии на основе Различения. Критики, увидевшие в ней лишь пародию на поэму В.А.Жуковского, сами Различением не владели и потому, как и многие современные пушкинисты, стремились опустить Пушкина до своего уровня понимания, а не подняться на “порог его хижины”. “Четвертая песнь” — это своеобразный вызов “северному Орфею” XIX века, чью «лиру музы своенравной во лжи прелестной» решил обличить Пушкин.
