поздно. Они вместе дождались Иришку, непринужденно болтая, накормили её персиковым йогуртом и супом. Зайка радовалась, что дома все такие добрые и веселые, рассказывала о том, что на второе полугодие её, наверное, выберут санитаром. Самое странное, что мама, похоже, на самом деле, улыбалась без особых усилий, а у Марины стыли губы.

Иришка осталась смотреть мультики, а они оделись, взяли мамин пакет и направление и пошли в стационар. Поехали. Не на автобусе, а на такси. Там к приходу Ольги Матвеевны были готовы, её ждали. И палата оказалась вполне приличной: на двух человек. Хотя, Марина знала, в онкологии лежат и по трое, и по четверо.

Она спросила, нужны ли лекарства, шприцы, перевязочный материал или, может быть, шовный? Ей ответили, что, во-первых, 'все работаем в одной системе, что уж вы такого уникального достать сможете?', а, во-вторых, и не нужно уже ничего. Она почувствовала, что сейчас захлебнется липким, жарким потом, родившимся где-то внутри нее. Внутри, а не под мышками, и не на лбу, как обычно.

Мама улыбалась и знакомилась с соседками. 'Кто с чем лежит', конечно, не спрашивала. В отделениях такого рода это не принято. По крайней мере, в первые часы знакомства. Марина вдруг заметила, какая она худенькая. И руки! Боже мой, какие руки! Жилка в локтевом сгибе бьется так, что чуть не прорывает кожу. И ещё эта белая ночная сорочка, без рукавов, с аккуратным белым кантом по пройме...

- Мама! - снова выдохнула она и не знала, что сказать дальше. А та вдруг привлекла её к себе и похвасталась соседке - той, что лежала у самой двери: 'Смотрите, у меня доча какая! Вы ещё внучки не видели! Правда, папа вот у малышки подкачал!'

Но Марина тут же простила ей все: все, что услышала сейчас, и все, что ещё предстояло услышать в оставшиеся дни. В оставшиеся дни... Ей казалось, что она осталась на перроне, а мама уезжает на поезде. Куда идет поезд неизвестно, и непонятно, что теперь делать. Кричать? Бежать за поездом? Ломать ногти и сдирать кожу о холодную сталь обшивки вагонов?

Дома она плакала. И на следующий день повезла Иришку в кукольный театр, чтобы не оставалось времени на разговоры о том, где бабушка, и когда она вернется. Но ещё до театра, утром, Марина сходила к главному врачу и услышала тот же ответ:

'Надежды нет. Никакой. Не понятно, почему она не пришла раньше. Хотя...'

Это 'хотя' было самым страшным. Оно означало, что 'поздно' наступило не вчера, не позавчера и даже не месяц назад, и что красная точечка на шкале надежды стоит не возле 'нуля', а где-то на оси отрицательных чисел.

Мама скоро перестала есть. Совсем. А она все равно каждый день упрямо носила ей куриный бульон, яблоки 'Голден', манную кашу в термосе и протертую до консистенции детского пюре телятину. Но однажды Марина пришла, а мамы не было. Нигде. Ни в палате, ни в туалете, ни в коридоре. Сначала она подумала, что её увели на какие-нибудь анализы или процедуры, однако, соседка сказала, что Ольга Матвеевна надела кофту и рейтузы. Пальто осталось в гардеробе вместе с войлочными сапогами, но мама не вернулась ни через полчаса, ни через час. Она уже совсем плохо ходила, и у неё были сильные боли.

Ее искали. Сначала одна Марина. Потом персонал. Потом даже милиция. Не нашли. И психотерапевт, высокая черноволосая женщина в короткой стрижкой, нехотя сообщила: 'Да, могли произойти изменения в психике. Больные подвержены... Это возможно. Изменения могут быть необратимыми'. 'Что уж ей оставалось?' - утешил лечащий врач. - 'Несколько дней, от силы'. Консилиум сошелся на двух неделях, но даже через две недели не обнаружили тела. Мама словно уехала на поезде по железной дороге, рельсы которой вели в никуда...

И дома стало совсем пусто...

- Да... Без Олюшки у них дома стало совсем пусто, - бабуля поднесла недовязанный носок близко к глазами, с минуту всматривалась в переплетение петель и отложила его на стол. - И после того, как Андрей-то исчез, нерадостно было, а тут и вовсе... Просто как наказание Божье над семьей какое-то! Его не наши, и мать не нашли...

Она, кряхтя, встала и, шаркая ногами по полу, пересела ко мне на кровать. Я убрала книгу на колени. Даже от бабушкиных волос почему-то пахло сухим пресным печеньем.

- ... Уж молись - не молись, а какая твоя планида, так и будет! И Ольга всю жизнь без мужа прожила, и Елена - вон, и с Маринкой то же самое приключилось... Но ты не бойся: это по женской линии только у нас проклятье такое, а с Алешей-то все нормально... Да... Вот такая у нас беда! Ольга-то по молодости веселая была, хохотушка! Да и Маринка, пока замуж не вышла... Вроде, и ничего муж был, а мать его за что-то невзлюбила! Хоть и образованный он, и доктор...

Еще не тревога, а только серая тень тревоги легко прошелестела в воздухе... Доктор... Что-то слишком много во всей этой истории докторов!

- ... И книжки разные читал, и не пил, и репродукции рисовал...

- Что рисовал? - переспросила я, прищуривая глаза.

- Репродукции... Правильно говорю, нет? Ну, художник-то он, конечно, был не ахти какой: намалюет, нашлепает как попало, я сослепу и то вижу, что неаккуратно нарисовано - но любил, наверное, это дело. Раньше в их комнате кругом на стенах цветочки его висели, да ещё кровать какая-то, что ли, накаляканная? Я как-то спросила: 'Андреевы, что ли картины?' А Маринка рассмеялась, говорит: 'Его, его. Только не картинки, бабусь, а репродукции!'.. Ну, я, конечно, старая, слов таких мудреных не знаю. Вот... А как мать заболела, она и репродукции эти все со стен поснимала. Голые обои остались.

'Боже!' - как-то уныло подумала я. - 'Не может этого быть. Не может этого быть просто потому, что этого быть не может'. А вслух с нарочитым равнодушием спросила:

- Что за цветочки-то, баб Тань? Какие хоть цветы он рисовал?

- Да эти же.., - она вдруг оживилась. - Эти... Как их?.. Вот старая, память дырявая... Астры... Тьфу!.. Одуванчики... Да вот же!

Старый, сморщенный палец ещё только тянулся к рисунку на оранжевом покрывале, бабушка ещё не успела ничего сказать, но я уже знала, что сейчас услышу.

- Подсолнухи? - прошелестели мои губы. - Обычные желтые подсолнухи?

- Во! - обрадовалась бабуля. - Подсолнухи и есть! Ну, как раз, эти, что у тебя на постели вышиты...

Митрошкин заглянул в комнату минут десять спустя.

- Ну и как? - спросил он, многозначительно покосившись на 'Поющих в терновнике'. - Изучила? Сейчас руки помою и экзамен тебе устрою. Ага?

- Ага, - скучно согласилась я. - Только мне тоже ужасно хочется задать небе несколько вопросов. Не по тексту данного произведения. И в отдельной комнате.

Леха заметно обрадовался, так как мое желание задавать вопросы наедине истолковал совершенно превратно. Но очень скоро ему пришлось разочароваться.

- В общем, так, - проговорила я, прикрывая за собою дверь и опираясь о неё спиной, словно боясь, что Митрошкин бросится вон из комнаты. - Мне интересно, когда ты в последний раз был в гостях у твоей троюродной сестры Марины, и как часто там бывает баба Таня?

- Что к чему? - Леха озадаченно пожал плечами и выпятил нижнюю губу. Вопросы у тебя какие-то странные и подозрительные. И, должен признаться, они мне не очень нравятся... Но я все равно отвечу. В гостях у моей троюродной сестры Марины я в последний раз был, наверное, лет десять назад - она тогда ещё замуж не выскочила. А бабуля?.. Бабуля, наверное, когда тетя Оля умерла?

- А до этого?

- А 'до этого' ты, может быть, объяснишь мне, что все это значит?

- То это значит, Лешенька, что баба Таня сейчас рассказала мне одну очень интересную вещь. Оказывается, когда Марина ещё жила с мужем, на стене в их комнате висели некие репродукции с веселенькими цветочками подсолнухами. А потом Марина их почему-то сняла. Якобы, сразу после того, как исчезла тетя Оля.

- Ну и?..

- Ну и! Какой ты тупой иногда бываешь, честное слово! Или просто удачно прикидываешься... Мне важно знать, как часто баба Таня выходит из квартиры, и была ли она дома у Марины в ноябре. Точнее, в промежутке между началом ноября, когда произошло первое убийство, и началом декабря, когда тетя Оля пропала!