негативное впечатление». Напуганный беседой, Иван Петрович не стал уточнять, кто эти люди. По дороге домой он в киоске «Роспечати» купил за пятьдесят рублей альманах местных прозаиков «Купырь-трава». «Последний экземпляр», – отметила продававшая эту продукцию женщина. Ивана Петровича этот апокалиптический комплимент оставил равнодушным. Дома он вынул альманах из портфеля и разглядел. На его глянцево-зеленой обложке был помещен оптимистический пейзаж с сельской радугой. Вступление от составителей призывало всякого раскрывшего читать негромкую местную прозу, суля читателю негромкие же, но действенные восторги. Подборки сопровождались фотографиями авторов пять на шесть и маленькими аннотациями; фотографии Иван Петрович разглядывал, ища в них зеркало души, а, следовательно, стиля, и аннотации прочитывал для первичных биографических и критических сведений. Тексты объемом более десяти страниц Иван Петрович отсекал с порога, вследствие чего, например, фрагменты известного нашему читателю романа А.А. Уцкого «Чей там след на завалинке», иллюстрированные автором в технике сепии, лишились случая попасть в школьную разработку. Среди прочего Ивана Петровича привлекла фотография, несшая на себе скромное и где-то привлекательное лицо писателя Прасковича. Вступительная заметка к его произведениям, набранная курсивом, что должно было указывать на стоящий над ней особый акцент, сообщала о богатом жизненном опыте писателя, а также выражалась о его творческой эволюции в том смысле, что он еще в 1988 году подвергся влиянию магической прозы Андрея Платонова, с радостью приняв ее в себя, а потом одумался и начал насмерть бороться с Платоновым за свою оригинальность, но у него не получилось. Иван Петрович проглядел несколько его рассказов и согласился с автором аннотации, что не получилось. Праскович, впрочем, подкупал его своим открытым и мужественным лицом с бакенбардами по моде семидесятых годов, а его проза остановилась на жанре чего-то маленького, что показалось Ивану Петровичу для преподавания удобным. Он выбрал один рассказик, почему-то называвшийся «Полная погибель», и прочел повнимательней.

Там содержалось буквально следующее.

ПОЛНАЯ ПОГИБЕЛЬ

Поздней осенью кто-то постучал в окно деду Пахомычу. Когда дед подошел к окну, через форточку выстрелили ему в голову. Дед Пахомыч был честный и не боялся умирать, и поэтому умер. Труп его тихо лежал ногами к окну, серому от дождя и тоски. Он не тлел, а день ото дня наливался исподволь какой-то застенчивой красотой, вдоль которой неподготовленный глаз скользил, ничего такого в ней не находя. Неизвестный таракан угнездился в левом ухе старика Пахомыча, вывесил желтые занавески на барабанную перепонку, и в ухе стало тепло и уютно, как в родительском доме, которого таракан не помнил, потому что был сирота, его отец был прусак, полный геральдических пережитков, и окончательно погиб при Седане. Когда наступала непогода и холодный ветер завывал у Пахомыча в ноздре, таракан плакал от печали и общей неустроенности житья в проходной квартире и, совсем сжившись со стариком Пахомычем, шептал ему в перепонку разные слова сомнения и жалости, веря, что дед слышит его и молча печалится. Так жили они вдвоем, оба одинокие, а за маленьким окном качались деревянные сосны и дубы. Что-то затаенно шуршало за печкою, но в комнату не шло: «Боится нас», – решил таракан, и его слабая грудь полнилась сознанием гордости. Ступали ходики на масляно-желтой стене, хотя кукушка забыла человеческие числа и только выла на луну. Круглая луна – она вдруг раздобрела после смерти Пахомыча, державшего ее в строгости, и почти не бывала месяцем, разве в очень голодный год, – с желтым сияньем вплывала в окно, заговорщицки подмигивала, скалилась. В селе хотели ее убить, потому что она резала овец, но всё жалели скинуться для нее на серебряную пулю, каждый умелец хотел взять ее простой, не в силах удержаться от соблазнительной думы, что он один тут совершает коллективный подвиг противостояния, имея шанс дожить до прихода неистребимой славы. Таракан не любил луны. Ему было тесно жить, а она словно смеялась над ним безмолвным смехом своего сияния. От нее ему снились видения, в них вещи приходили со своим сквозняком, как будто нося при себе открытую форточку, а когда уходили, сквозняк оставался без них и вился по кругу, замечая впереди свой путь по взъерошенному мусору. Он видел женщину, которая помогала другим женщинам рожать, она вкладывала роженице в ноздрю монету пять копеек, и та далеко выпрастывала шумное бремя. Равнодушная ласка выражалась на ее лице, всегда смотревшем анфас, в одной руке она несла двойной морской узел, а когда шла вдоль болота, из ее увязающих лодыжек выклевывались острые березовые листочки. Таракан не знал, достоин ли он таких видений или это попало ему в голову случайно. Когда приходила зима и не скошенная два года назад рожь прозрачно чернела на солнце, луну поутру примораживало у проруби на речке, где она заходила, и бабы, приходившие стирать белье, били ее вальками. Тогда кукушка, притаившись в глубоком механизме, глухо рычала от свирепости к темным бабам, а таракан пел обрадованную кантилену, топорща длинный ус. Пахомыч слышал все, но смирялся, потому что был мертвый. Ему не положено было ничего.

Да и я, человек в этих местах проходящий, – разве я не вплетен цепкой нитью в их сюжет? Хоть и казенная надобность привела меня сюда, заставляя переворачивать замшелые камни, отдергивая руки от сколопендр, и искать чего-то нужного в ухающей плоти болот, – разве и я не виновен отчасти в их неутомимых проделках, хоть вовсе не я стрелял в окошко Пахомычу? Что же мне делать, чтобы проходить по действующему миру органически, а не как нож через кисель? Никто не скажет, лишь молоком напоят и перекрестят в путь, – а на геологической карте таких сведений отродясь не давалось.