качнул головою, дававшей ему сходство с моржом.
– Вот, Семен, хоть ты скажи мне: если Бог есть, как тут утверждают, то какой смысл, чтоб у меня был разум? Если он мне только приносит страдания от наблюдений? Бог бы, если был, разве бы он мне его дал без всякой цели?
Семен Иванович был вынужден согласиться с Терентием Сервильевичем, что если бы Бог был, он бы, безусловно, Терентию Сервильевичу разума не дал и был бы кругом прав в этой ситуации.
– Вот, – подытожил Терентий Сервильевич. – Вот до чего дожили. Сейчас одна надежда – на Венесуэлу, – сообщил он.
На этом этапе он был отвлечен вбежавшим в комнату мальчиком в шортах и с благонравным выражением.
– Поди сюда, Коля. Латинская Америка близка нам, россиянам, по поиску правды и новых путей к справедливости, – говорил он, просветленно гладя ребенка по ушастой головке. – Внуки – наше будущее, – также сообщил он Семену Ивановичу, чтобы у того не было сомнений на этот предмет. – От того, какими будут они, какими выйдут, зависит, сбудутся ли наши думы, чаянья наши. – Мальчик вырвался из-под груза ответственности и убежал за портьеру, глядя из-за нее блестящим глазом.
– Терентий Сервильевич, – сказал старший сантехник, – я к тебе по делу. У тебя знакомые среди писателей, небось, есть…
– Державного направления, – веско уточнил тот.
– Пусть и державного. Нам тут с мужиками один текст надо доработать. Соединить, понимаешь, куски в одно целое. Округлость придать. Так вот, не подскажешь ли…
– Зачем тебе писатели? Я сам сделаю, – решительно сказал Терентий Сервильевич и достал из-под себя тетрадь. – Я тут все думал сесть за мемуары. Когда история фальсифицируется на радость компрадорским кругам, нужно дать фальсификаторам твердый и недвусмысленный ответ. Ты какого мнения?
Семен Иванович вздрогнул и выразил единодушное отвращение от фальсификаторов.
– А пока вот, – продолжал Терентий Сервильевич, любовно поглаживая тетрадь, как конскую холку, – тренировался на мелочах, вырабатывая стиль. Написал ряд таких наболевших миниатюр. Из пережитого. Я же, Семен, сейчас много хожу везде. Что до старости лет мне не довелось встретиться с литературой – это моя большая драма. Я всегда к ней присматривался. Однажды посетил я встречу Ахматовой с читательской массой. Это она уже в годах была. Ну, скажу, впечатление самое величественное. Конечно, не девочка уже, но гордый такой профиль, так себя держит. И сразу видно, что человек грамотный. Уверенно говорит, по всем вопросам. А у нас, знаешь, какой был читатель подкованный? Очень зубастая молодежь! Спрашивали! И я тоже, молодой был, так написал записку и передал вперед по рядам, чего-то спрашивал у нее…
– Что спрашивал? – спросил Семен Иванович.
– Слушай, не помню уже. Ну, неважно. В общем, интересовался. И она, представь, на мою записку ответила. Вытащила ее из кучи, зачитала и дала свой положительный ответ.
– И что ответила? – спросил Семен Иванович.
– Так и ответила: «Это, знаете ли, совершенно неважно». И так устало махнула рукой. – Терентий Сервильевич показал как.
– Подтвердила, значит, твои соображения.
– Ну да. Вот я тогда уже подумал: надо быть к литературе ближе. Это лучшее, что у нас есть. И вот в старости, когда виски, так сказать, в сиянье серебра, довелось мне сесть за перо. Так вот, Семен, держи, это все в твоем полнейшем распоряжении; вставите у себя, куда требуется, милое дело.
– Нам по сюжету надо вполне конкретно…
– А это и есть конкретно. Чего конкретнее. Надо объяснить читателю верную идею. Не бояться объяснять! В то время, как рынок завален низкопробными порнографическими романами, мы должны вспомнить о корнях.
Семен Иванович взял.
– И внук тоже пишет. Пристрастился, на деда глядючи. Коля! принеси рассказики свои. – Коля убежал, топоча ногами. – Такой живчик, все время выдумывает чего-то. Давай сюда, Коленька. – Коля дал ему листок и опять убежал глядеть глазом из-за портьеры. – Ты прояви внимание, Семен, может, и его подключишь, если понравится. У меня-то раздумья, а у него больше сюжетного. Чего еще надо будет, ты обращайся. Я тебе всегда, чем смогу, помогу. Главное, Иваныч, мужайся, крепись и надейся! Нельзя нам сейчас сдавать!
– Спасибо вам, – неискренне сказал Семен Иванович.
– Ну, как? – спросили коллеги, когда он вернулся в их лоно.
– Щедро поделился своим творчеством, – безрадостно отвечал старший. – И внука своего. Очень одаренный мальчик.
– Огласи, – немедленно предложил средний сантехник. – Если, конечно, никуда не торопишься.
– А может, я лучше? – попросился младший. – У меня дикция хорошая, и логические ударения я красиво ставлю.
– Нишкни, – одернул средний. – Это добыча Семена Ивановича. Его день.
Семен Иванович, бессознательно приняв позу Бабочкина, кашлянул для затравки и начал оглашать написанный синим карандашом ряд наболевших у Терентия Сервильевича миниатюр.
ВИДЯ ПТИЦУ
Нет, не как другие, бойкие и нагловатые, у которых одна удаль – подскокнуть и отобрать у соседа, – медленно, валко тянется он по грязному снегу, крыло отставляя. Черный клюв его смотрит смуро, и весь его профиль – кривым углом – говорит: «Отойди, не надо мне крошек твоих сердобольных, дай умру спокойно».
Неужели кто из нас чует в себе достаточно силы, чтоб соступиться с матерью-природой? Разве амбициями, которых у нас всклень налито, разве оружием, которым лязгаем и гремим мы на всех континентах, хоть на волос тончайший, хоть на мельчайшую волоса дольку прибавим мы века себе? И те, кто с презреньем озирается на бремя старости чужой, – и у них продрогнет что-то такое в душе, догадайся она на мгновенье, что это – и им, что это – и для них, неотступное, неумольное, неминучее…
Живешь, живешь, и одну разве что изучишь мудрость: есть в природе закон, который мы ни модернизировать, ни переиначить на свой салтык не сумеем.
Умней она.
Мы – уйдем, она – останется.
– Все? – простодушно спросил младший сантехник.
– Чего ж тебе, – сказал средний. – Мысль полностью обнажена. Ворон может умереть. Еще есть чего, Иваныч?
– Вот про продуктовый, – сказал старший сантехник, листая тетрадь. – Тут длиннее.
В МАГАЗИНЕ
Старый дом – дух купечества, хваткого, жадного до жизни, чудится здесь по углам. Ни из кряжистых порогов, ни из ядреной мозаики, которую разъедало-разъедало время, да не разъело, ни из коварных столпов коринфских, подпирающих ввысь укатившийся потолок, духа этого не выдавишь, метлой не выгонишь.
Перед входом, где густо еще не дышал пряный запах с обеих сторон, притулилась близ водосточной трубы, от дождя темнея – гранитная доска с мемориальной надписью. Извещаемся из нее, что в революционные дни был здесь штаб восставших.
Не узнать из нее, рабски недоговаривающей, – а ведь впоследствии были здесь часты и эсеровские заседания, когда еще на весах нерешенности висело, им ли, большевикам ли над всем стать. Как в Игоревы времена, когда, от властолюбья охмелев, бросали жребий о полюбившейся девице, бились тут за Русь, уже ослабшую, уже любому готовую поддаться. «Не столь позорно пораженье, как славна борьба» – может, и утешались этой мыслью, пока не вышло проигравшим окончательного приговора: езжай, мол, в неласковую студь полярную, а то и подале, где горя нет и где всегда тепло.
Брожу; сыры, колбасы, крепкий дух довольства. В освещенном прилавке за стеклом разлеглась свиная
