Над рейдом патрулировали гангутские «чайки» и «ишаки». Последние их полеты перед возвращением на Большую землю. Можно израсходовать весь бензин, кроме той неприкосновенной нормы, которая нужна на четыреста километров бреющего полета над Финским заливом.

На рейде стоял знакомый каждому гангутцу рейсовый турбоэлектроход. Он не светился огнями, как в довоенные ночи, когда провожающие отпускников товарищи засиживались в его ресторанах.

Мрачная, обледеневшая на ветрах громада возвышалась над «Гафелем», когда он привез к борту турбоэлектрохода пассажиров. Потом «Гафель» перевозил на него муку, два дня возил муку, и тральщик покрылся серым обмерзающим налетом. И «Рым» грузил продукты в бездонный турбоэлектроход, и канонерским лодкам выпало поработать, и остальным малым кораблям. Турбоэлектроход принял много боезапаса, продукты, муку и пять с половиной тысяч пассажиров.

Вечером первого декабря из штаба базы передали «Гафелю» семафор: срочно сняться с якоря и следовать к Осмуссаару. Катер тотчас доставил с Густавсверна на «Гафель» главного штурмана «эскадры Полегаева», хорошо знакомого с подходами к этому эстонскому острову.

За три часа хода «Гафель» поспел к Осмуссаару. На северной оконечности острова зажегся манипуляторный огонь маяка — быть может, впервые зажегся за месяцы войны. Обозначил место и погас.

«Гафель» стал на якорь в четырех кабельтовых от маяка, выжидая, когда островитяне подготовят погрузку.

Опасно ждать у причала, причалы Осмуссаара всегда были под огнем германских батарей, поставленных на мысу Шпитгами.

Через час «Гафель» подошел ближе к причалу и отправил на остров шлюпку с помощником командира и матросами. Они помогали отправлять катерами грузы и людей. За три часа погрузили триста шестьдесят бойцов и командиров Осмуссаара.

На последнем клочке еще не отданной противнику эстонской земли остались в эту ночь семнадцать минеров — за ними Кабанов обещал прислать катер в следующую ночь.

В половине второго Шкребтиенко повел «Гафель» к Гангуту. Он пришел задолго до рассвета и отдал якорь на рейде, ожидая команды занять свое место в ордере и следовать в Кронштадт.

С берега примчался катерок гангутского тыла: кто-то из ранее вывезенных осмуссааровцев прознал про приход «Гафеля» и привез друзьям по острову бочонок спирта.

Не грех выпить перед походом в морозную декабрьскую ночь. Но командир «Гафеля» собирался в этот путь уже в шестой, нет, даже в седьмой раз, если помнить еще о той ночи, когда он вернул на Гангут Любу с сыном и сотни других, спасенных со «Сметливого». Он сошел с мостика и сам скатил за борт уже початую бочку спирта. Он знал, как важно быть трезвым в этот самый трудный из всех походов.

В последнюю гангутскую ночь часть «летучего отряда» гранинцев под командой капитана Льва Тудера прощалась с хорсенской землей.

Отряд обошел весь архипелаг, уничтожая укрепления и дзоты, стоившие столько крови и труда. В иных местах оставили пулеметы — из трофейных. Пулеметы и тут стреляли автоматически, как на Петровской просеке у Репнина.

На хорсенском кладбище, покрытом снегом, высились могилы погибших героев. С Гунхольма сюда перенесли тело Васи Камолова и положили его рядом с подводником Александром Богдановым, лейтенантом Фетисовым, радистом Макатахиным, телефонистом Сосуновым и санитаром Парамошковым.

Богданыч наломал еловых веток и венком сложил их в изголовье друзей.

Ветер метался в обгорелых вершинах изувеченного леса. Стонала подсеченная снарядом сосна. В бухте Хорсена ворчали моторы катеров, присланных с материка за отрядом.

Богданыч, печальный, побрел к пристани.

Возле командного пункта дымил костер. Ветер разносил в стороны тлеющие сучья.

Богданыч вошел на командный пункт.

Из штабной каютки донесся голос Томилова:

— Ну что, Манин, горит твой костер?

— Штормяга мешает, товарищ комиссар, — отвечал писарь.

Томилов возился со своим чемоданом, огромным и таким нелепым сейчас со всеми этими парадными кителями и тужурками.

— Грустишь, меньшой? Нос повесил? — Томилов повернул голову к вошедшему в каюту Богданычу.

— Прощался с друзьями, — сказал Богданыч. — Все остаются здесь: Макатахин, Камолов, Сашок…

— Не пропадет, Саша, даром их кровь…

— Только бы фашисты не надругались.

— Фашисты? Да разве они посмеют? Долго шюцкоры будут нас помнить. Читал в «Красном Гангуте» статью, которую написал дивизионный комиссар: «Мы еще вернемся»? Понял? «Мы уходим, — на память читал Томилов. — Но уходим непобежденными. Мы уходим сами, гордо неся славное имя гангутцев. Уходим бить фашистов, и бить будем так же крепко, по-гангутски, как били вас, шюцкоровцев!» Хорошо комиссар написал?

— Запомнят они нас. Надолго запомнят.

Томилов снова склонился над чемоданом, извлек оттуда японский словарик, какую-то книжицу и старинный ключ, найденный перед смертью Богдановым на дне залива и припрятанный комиссаром.

— Этот ключ, Сашок, сдадим в музей. В Музей Красной Армии в Москве. А вот война кончится — подойдем мы когда-нибудь к витрине и вспомним, как жили и как дрались на Гангуте. Хорошо на душе станет, так ведь?

Захлопнув крышку, Томилов толкнул чемодан ногой.

— Бери, Манин, эту бандуру и спали, ради бога, все это барахло. Да не жалей, все спали, — рассмеялся он, заметив, с каким сожалением разглядывает писарь содержимое чемодана. — После победы лучше сошьем, новое. А теперь на фронт надо. Воевать придется, а не кители белые носить.

— Данные оставляем для противника, — забеспокоился Богданыч. — Дата ухода.

— А-а-а… Пивоваровокий «фактор времени»? — Томилов протянул руку к календарю, одиноко белеющему на серой фанерной обшивке каюты. Мало осталось до Нового года. Тонкая тетрадочка. Томилов отделил ее от картонки и, держа перед собой в ладони, поднес к медной свече. — Дата ухода. Первое декабря.

— День смерти Сергея Мироновича, — сказал Богданыч.

— Да… Врагами рабочего класса злодейски убит Киров. Вот, Богданыч, еще когда шла наша сегодняшняя война. Мальчишками мы были. А солдаты революции умирали на посту. И отец твоего друга — от кулацкой пули. И Сергей Миронович — от пули врага. Двадцать пятый год стоим. Выстоим, Богданыч.

Томилов бережно вложил остатки календаря в карман, а картонку сорвал со стены и бросил писарю, все еще стоявшему с чемоданом у выхода.

Писарь вынес из командного пункта чемодан и бросил в угасающий костер.

— Теперь налегке пойдем на фронт, товарищ комиссар, — сказал он, следя за темнеющей в огне белой рогожкой кителя.

— Зачем налегке! А мешки патронами набил?

— Так то не тяжесть, — сказал писарь, взваливая на плечи брезентовые мешки с сотнями патронов. — Это все равно что хлеб. А хлеб нашему брату не груз. Хлеб сам матроса носит…

— Положи пока мешки, Манин, — сказал Томилов. — Еще намаешься с ними…

Весь отряд ушел на причал. Ушли и Богданыч с Щербаковским. Им надо быть на материке, помогать другой группе «летучего отряда» уничтожать батареи гранинского дивизиона.

На Хорсене остались ждать сигнала с полуострова тридцать пять человек, с ними Лев Тудер и Степан Томилов. Последний заслон.

У разоренного командного пункта сидел Манин с телефонным аппаратом, поддерживал связь с редкими постами на Хорсене, на Старкерне и с полуостровом.