нас сущего пустяка, но мы отказываем ей и в этом. Мы трусливы и беспринципны.

На какие только ухищрения мы не пускаемся, каких только жалких доводов не изобретаем, чтобы оправдать себя в своих собственных глазах и в глазах своих друзей! Многие представители научной интеллигенции укрываются за гениально простой отговоркой: это не мое дело; мое дело — наука, все остальное меня не касается, и я буду делать что угодно, лишь бы мне не мешали; так я принесу максималь­ную пользу обществу. Это философия коровы, которая умеет только давать молоко и готова давать его кому угодно.

Рассуждая так, ученый претендует на несомненную исключительность своей профессии или своей личности. И действительно, такая претензия, когда она исходит от ученого, вы­глядит как будто более основательно, чем если бы она исхо­дила от представителей других профессий. Мы часто ставим науку на выделенное место, придавая ей высшую ценность, независимую от остальных ценностей, связанных более непо­средственно с общественной жизнью. На начальных стадиях развития науки и, может быть, еще в прошлом веке такую точку зрения можно было считать в какой-то степени оправ­данной. Тогда наука развивалась более или менее автономно, ей нужно было еще накопить силы, чтобы стать важным общест­ венным явлением. Веря, что в конечном счете наука преобра­зует общество к лучшему, копить силы было, возможно, такти­чески правильно. Но сейчас наука уже неразрывно связана со всей общественной жизнью; общие, глобальные проблемы науки неотделимы от проблем общества. Жертвовать решением общих проблем, чтобы несколько быстрее решить отдельную узкую проблему, — можно ли защищать такую точку зрения, не занимаясь самообманом? За подобными взглядами обычно кроются чисто эгоистические соображения...

Так обстоит дело, если рассуждать только об интересах науки. Но проблемы общественной жизни — это не только проблемы науки, это проблемы счастья и горя, жизни и смерти многих людей. Неужели это менее важно, чем вопрос о том, будет ли, допустим, осуществлен данный эксперимент на год раньше или на год позже?

Наконец, само противопоставление заботы об общественных проблемах деятельности в своей узкой области — не оправдано. Тот, кто желает выполнить свой общественный долг, всегда найдет для этого способы, не ударяющие фатально по его ра­боте. Философия коровы нужна тем, кто хочет уклониться от выполнения долга, откупившись от него молоком. Кстати, и молоко-то у этих людей бывает чаще всего жидкое...

А что сделаешь? - говорит другой интеллигент. — Кругом ложь и подлость. Высунешься — стукнут, только и всего. Ни­чего не изменится, разве только в худшую сторону. Нет уж, лучше сидеть и помалкивать...

Напрасно вы будете указывать ему на перемены, которые непрерывно происходят в нашей жизни, напрасно будете спра­шивать, как — по его представлениям — вообще происходит в мире прогресс, он будет либо мазать все черной краской, либо уходить от разговора. Его пессимизм — догма, которую он вовсе не намерен подвергать сомнению и которая поэтому абсолютно неуязвима. Убеждение, что ничего сделать нельзя, необходимо ему для самооправдания. Когда побеждают силы разума и добра, он только пожимает плечами; но зато каж­дый раз, когда берет верх зло и невежество, он не упускает случая позлорадствовать:

— Вот видите! Я же говорил! Я же предупреждал! И он радуется, что его не удалось 'спровоцировать' на 'не­обдуманный' поступок...

Есть еще теория, которую можно назвать 'Сама пойдет...'

— Ну что вы! — говорит проповедник этой теории. — Конеч­но, улучшение происходит. Только медленно, под действием объективных законов. Его нельзя ни остановить, ни ускорить. Надо просто ждать. Придет время, все будет хорошо...

Как будто это улучшение происходит само собой, каким-то мистическим образом, без всякого участия людей! Как будто этим улучшением мы не обязаны как раз тем людям, которые отдают ему свою энергию, здоровье, жизнь!

Да, можно просто ждать. Можно упасть в воду и, даже не барахтаясь, ждать пока тебя вытащат. Возможно, что в конце концов и вытащат, — свет не без добрых людей. А возможно, что и не вытащат: не потому, что не захотят, а потому, что не смогут.

Есть еще много отговорок, помогающих интеллигенту уклоняться от поступков, которых требует совесть. Высокопоставленные говорят, что вот-де хорошо 'простым людям' — им нечего терять. 'Простые люди' говорят: хорошо высокопоставленным — их не тронут. Один как раз заканчивает диссер­тацию, другой не хочет 'подвести' начальника, третий боится сорвать заграничную командировку. Молодой считает, что он слишком молод, старый — что он слишком стар.

Все эти оправдания не стоят ломаного гроша, они рассыпа­ются при первой же попытке серьезного и честного размышле­ния. Но интеллигент и не хочет размышлять серьезно и честно, он предпочитает сохранять эти декорации, прикрывающие его страх и глубокий душевный надлом. И он осторожно пробирается между ними, чтобы не задеть и не разрушить их нечаянно. А к тем, кто разрушает декорации, кто подает пример честного и мужественного поведения и ставит интеллигента перед нравственным выбором, он испытывает порой настоящую ненависть, ибо такие люди нарушают его покой. Он не только лжет и боится, он не хочет перестать лгать и бояться — так он привык, так ему удобнее и спокойнее. Это — глубочайшее нравственное падение.

Нравственность. Совесть. Честь. Странное у нас отношение к этим понятиям. Нельзя сказать, что мы отрицаем их вовсе, относя к буржуазным предрассудкам. Нет. Но мы считаем эти понятия какими-то несерьезными, старомодными, 'немарксистскими'. Дескать, выплавка чугуна и стали — это серьезный фактор, это — базис, это важно для общества. А всякая там нравственность — это так, надстройка... Однако бывает, что с выплавкой чугуна и прочим 'базисом' дело обстоит более или менее благополучно, а препятствием для нормального развития общества является именно массовое забвение некоторых элементарных нравственных принципов.

Именно так и обстоит дело у нас. Если заграничные тряп­ки для нас дороже чистой совести, если, боясь неприятностей по службе, мы способны предать товарища, — мы недостойны называться людьми и не заслуживаем человеческой участи.

Мы вовсе не должны требовать друг от друга какого-то героизма, какого-то необыкновенного мужества. Но разве не мы сами являемся источником лжи и лицемерия! Разве честные люди не могли бы договориться между собой просто быть честными, если бы они этого действительно хотели? Разве мы делаем хотя бы то, что вполне в наших силах? Нет, мы предпочитаем находить отговорки, мы предпочитаем без остатка погружаться в мелочные эгоистические заботы и не думать о долге и совести, о жизни и смерти, мы предпочитаем голосовать за неправду и, возвратясь домой, спокойно лгать своим детям, что мы — честные люди. 

 Годы, последовавшие за 1968-м, были годами поляризации. Выкристаллизовалась категория людей (численно крошечная), которые отказались принять основной принцип тоталитариз­ма: подавление прав личности; их окрестили пришедшим с Запада именем 'диссиденты'. Остальные вернулись в лоно тоталитарного большинства. Общество безмолвно и безучаст­но наблюдает, как власти расправляются с диссидентами.

Я помню, как осенью 1972 года я обращался к одному известному астрофизику Икс с просьбой помочь астроному Крониду Любарскому, над которым вскоре должен был состоять­ся суд. К.А. Любарский, автор нескольких десятков научных работ и бывший председатель Московского астрономическо­го общества, был