информационный уровень, а число физически уничтожаемых людей начинает уменьшаться. Конечно, сознание члена общества уже сильно трансформировано, но власти еще не очень этому верят. Поэтому они панически боятся информации, знания. Цинизм, необходимый для стационарного тоталитаризма, еще не выработался окончательно, еще не вошел в плоть и кровь общественного сознания. Считалось, что люди не знают о миллионах невинных жертв, о чудовищной мясорубке ГУЛага. Многие, действительно, не знали — разумеется, потому, что не хотели, боялись знать. Существовало нечто вроде негласного соглашения между властью и гражданами: власти создают информационные барьеры, а граждане радуются, что они могут как бы 'не знать'.

На третьей, заключительной стадии тоталитаризма упор делается на поддержание тоталитарного сознания членов об­щества. Эта стадия предполагает, что трансформация сознания закончена, воля к свободе полностью подавлена. При этом возникает возможность дальнейшего сокращения масштабов физического насилия и частичное (только частичное!) открытие информационных каналов — к вящей радости 'сытых, благожелательных иностранцев с блокнотами и шариковыми ручками в руках' (А. Солженицын).

В 1956 году старые 'сталинские соколы' возражали про­тив разоблачения преступлений Сталина, ибо они боялись, что если люди узнают и признают, что они узнали, то это нарушит равновесие и может привести к далеко идущим последствиям. Хрущев же, который делал личную карьеру на разоблачении Сталина, считал, что система достаточно прочна и ничего страшного не произойдет. И он, в общем, оказался прав. Люди узнали— и ничего. Советский человек, выражаясь словами Шолохова, 'выдюжил'. Крупные неприятности произошли только в Восточной Европе, где люди не имели нашей выучки. Двенадцать лет от подавления Венгерского восстания 1956 года до вторжения в Чехословакию в 1968 году были, в сущности, переходным периодом к третьей стадии тоталитаризма. Их можно сравнить с двенадцатью годами с 1922 по 1934 гг., ко­гда совершался переход от голого насилия к информационно закрытому обществу.

Переходные периоды отличаются от периодов застоя тем, что все-таки что-то происходит, что-то меняется. При этом перед человеком встает проблема определения своего места в происходящих переменах. Вскоре после революции 1917 го­да русской интеллигенции стало ясно, что большевистский строй — это не тот строй, о котором она мечтала и которого ждала от революции. И встала проблема: принять или не при­нять? Из тех, кто не эмигрировал во время гражданской вой­ны, большая часть приняла; остальные были репрессированы, небольшая часть сохранилась в виде 'внутренней эмиграции'. Но так как террор был страшный, осталось ощущение, что и политический режим, и образ мышления навязаны насильно. И я считаю, что можно без колебаний утверждать: так оно и было.

Реабилитация людей — жертв сталинского террора — потя­нула за собой частичную реабилитацию идей. Стали выходить книги, которые раньше были запрещены. В среде интеллиген­ции стали говорить о необходимости демократизации, глас­ности, более свободного обмена информацией. Рано или позд­но это должно было вызвать социальное движение. Так оно и случилось. Была найдена подходящая форма — послание петиций высшим органам власти. Это, собственно говоря, была и есть единственная форма открытого политического движения, возможного в советских условиях. Людей, подписавших такие петиции, окрестили 'подписантами'.

В течение некоторого времени число 'подписантов' увели­чивалось, и казалось, что движение может захватить широкие слои интеллигенции. Тогда власти стали принимать ответные меры. По сравнению со сталинским временем эти меры были смехотворны: обсуждение и осуждение на собраниях, отмена заграничных командировок, понижение в должности, иногда — увольнение с работы. Для членов партии (были и они в числе подписантов) — выговоры, а для упорствующих — исключение из партии. Многим просто ничего не было, они только были взяты на заметку. Я, например, хоть и подписал несколько коллективных протестов, в то время вообще избежал непри­ятностей.

Однако и этих мер оказалось достаточно, чтобы остановить движение. Максимум 'подписантства' приходился на фев­раль-март 1968 года. К лету того же года, еще до вторжения в Чехословакию, стало уже ясно, что подписантство быстро идет на убыль. 21-е августа только закрепило победу, одер­жанную тоталитаризмом. Подписанты оказались в меньшинст­ве—в ничтожном меньшинстве; основная часть интеллиген­ции не поддержала их. Советский интеллигент снова был по­ставлен перед проблемой выбора — и он снова сделал выбор в пользу тоталитаризма, однако на этот раз — под несравненно меньшим давлением.

При Сталине рот был заткнут чудовищной, неумолимой силой. Идти хоть в чем-то против означало почти верную и почти немедленную смерть. Активистам демократического Движения казалось, что теперь, когда можно что-то делать для восстановления основных прав личности, люди должны ухватиться за эту возможность и движение — хотя бы в среде интеллигенции – должно разрастись лавинообразно. Это было заблуждение, оно обнаруживалось в процессе сбора под­писей, и у многих активистов опускались руки. Великого Стра­ха сталинских времен уже не было. Но работала инерция стра­ха. Не зря трудились основатели нового строя. Страх не про­шел бесследно. Он затаился в тайниках сознания, он изуродовал души, изменил представления о нравственных ценностях, о добре и зле.

Интеллигенция больше, чем любой другой слой общества, нуждается в основных демократических свободах и страдает от их отсутствия; они нужны ей профессионально - для выполнения своей общественной функции. Поэтому интеллигенция и должна в первую очередь заботиться о соблюдении прав личности, добиваться их. Она отвечает за них перед обществом в целом. Бороться с предрассудками и обскурантизмом, добиваться интеллектуальной и духовной свободы - такой же прямой долг интеллигента, как долг врача — следить за здоровьем людей.

Я уже говорил о той ситуации выбора, в которой находится человек творческого труда в тоталитарном обществе, когда требования совести противоречат интересам работы. Однако эта ситуация не влечет с необходимостью ту пассивность интеллигенции, которую мы видим вокруг. Ситуация выбора и необходимость компромисса всегда присутствовали и будут присутствовать в любой сфере жизни; сама жизнь — это непрерывный компромисс. И если бы интеллигенция обладала твердым желанием выполнять свой долг, идя, когда это необходимо, на компромиссы, то общественно-политическая атмосфера в стране была бы совсем другой. Но такого желания нет. Почему? В следующем разделе я воспроизвожу свой ответ на этот вопрос, содержащийся в первом варианте 'Инерции страха' (осень 1968 года).  

Страшным результатом сталинского террора было не только физическое уничтожение людей, но и дегуманизация оставшихся в живых, потеря ими человеческого облика. В той или иной степени этот процесс затронул каждого, а благодаря взаимодействию между поколениями повлиял и на молодежь, не заставшую сталинских времен. И самое печальное, что мы привыкли к этому, смирились с этим, нашу исковерканную психику мы принимаем за норму.

Когда бандит наводит дуло револьвера на безоружного че­ловека, тому на выбор предоставляются только две возмож­ности: подчиниться или умереть тут же на месте. Никто не может осудить того, кто подчинится в таких условиях. Но вот бандита нет. Не пора ли начать принимать человеческий облик?

Мы так привыкли к массовой, систематической лжи, что считаем ее не только вполне дозволенной, но даже как будто совершенно естественной и необходимой для поддержания общественного порядка. Мы считаем вполне нормальным гово­рить дома и с друзьями одно, а на людях — совсем противопо­ложное, и мы учим этому своих детей. Нам нисколько не стыд­но проголосовать на собрании за решение, которое мы счита­ем неправильным, и тут же, выйдя из зала, поносить это реше­ние. Мы не считаем позором и предательством не выступить в защиту несправедливо обвиненного товарища. Порой совесть требует от