является основой стабильности или хотя бы ее существенным элементом. Для тоталитарного общества, основанного в конечном счете на страхе перед физическим насилием, разрушение духовной культуры необходимо для стабильности. Так, ядовитые вещества убивают органическую материю, но не вредят мертвой металлической конструкции: они лишь очищают ее от наростов. Поэтому одна и та же система идей, один и тот же язык и стиль мышления с успехом используется тоталитарным марксизмом как для разрушения общества до захвата власти, так и для его це­ментирования после захвата власти. Но это цементирование — насильственное, механическое скрепление частей, это заклю­чение в кандалы.

Здесь я должен сделать оговорку, которую, быть может, стоило бы сделать раньше. В каждом общественно-политиче­ском течении, в частности в марксизме, обычно существует много различных слоев и прослоек. Есть марксисты, которые выступают за плюралистическую демократию. Есть марксисты, которые готовы принять позитивистскую философию природы. Есть марксисты, которые принимают Ленина, хотя и с некоторыми оговорками, но активно выступают против тоталитаризма. И все они — как и правоверные адепты советского марксизма-ленинизма — ссылаются на Маркса и Энгельса, находят в их сочинениях выражение своих взглядов и считают себя их последователями. Я знаю, что некоторые из честных и мыслящих людей, считающих себя марксистами, будут обвинять (и на деле уже обвиняют) меня в том, что я искажаю концеп­цию Маркса, подхожу к ней односторонне и упрощаю ее. Мне будут говорить (и уже говорят), что то, с чем я воюю, — это не 'настоящий ' марксизм, а его вульгаризованный советский вариант, далекий от взглядов основоположников.

Это в значительной мере так и есть. Я говорю действитель­но о советском официальном марксизме- ленинизме и имею на то веские основания. Ибо именно этот марксизм и есть насто­ ящий марксизм, под знаком которого живут миллионы людей, который преобразовал и продолжает (увы!) преобразовывать мир. Я не ставлю своей задачей подвергать всестороннему ана­лизу взгляды Маркса и Энгельса в их отношении к советскому марксизму. Конечно, Маркс и Энгельс не были проповедниками тоталитаризма. Напротив, к концу жизни они явственно увиде­ли угрозу тоталитарного ('казарменного') социализма и сдела­ли несколько предупреждений. Но это не меняет дела. Марк­сизм стал огромной мировой силой именно в тоталитарной фор­ме. Это невозможно отрицать и невозможно приписать случай­ности. В марксизме есть черты и элементы, которые я не толь­ко принимаю и приветствую, но в которых вижу единственную надежду на спасение человечества; я буду говорить об этом во второй части книги. Но не эти элементы специфичны для марксизма, они щедро рассыпаны по всей европейской культуре

19-го и 20-го века. Специфичны для марксизма как раз те эле­менты, которые в своей совокупности привели — и всегда будут приводить — к тоталитаризму. Эти элементы просты и примитивны. Их невозможно вульгаризировать, потому что они и так до предела вульгарны. Все просто, как сказано у Михаила Булгакова.

После захвата власти марксистами принцип 'бытие определяет сознание' меняет свой язык (выражаясь языком мате­матики) благодаря простому приему, которому нельзя отказать даже в некотором логическом изяществе. Новое общество объявляется бесклассовым или почти бесклассовым — в том смысле, что если классы и остаются, то отныне противоречия между ними объявляются 'не антагонистическими'. Теперь вся та аргументация, которая работала на развал государства, начинает работать на укрепление государства. Гениально и просто. И действительно, нет в мире государства сильнее марк­систского. Правда, Маркс учил, что государство при социализ­ме отомрет, но марксисты об этом помнят почему-то только до захвата власти, а после захвата власти сразу же забывают. Дик­татура пролетариата — а на деле, конечно, диктатура партийной бюрократии — которая считается в теории лишь переходным этапом, оказывается конечным этапом, целью преобразования. И это неудивительно, ибо, по правде говоря, марксистское уче­ние об отмирании государства — чистый вздор, романтическое пустословие. Государство не может отмереть, и люди, пришед­шие к власти, это очень хорошо понимают. Согласно марксист­ской теории обобществление средств производства должно ре­шить все основные социальные проблемы. В действительности, конечно, ничего подобного не происходит. Новые властители встают перед теми же проблемами, что и прежние властители. Но они верят только в экономические преобразования, в необ­ходимость сплоченности, в железную дисциплину, в руководя­щую роль партии, в то, что бытие определяет сознание — во что угодно, но только не в ведущую роль духовного начала, в необходимость терпимости и любви. Причем эта вера — вопрос не только практики, но и теории, принципа. Какое же государст­во, кроме тоталитарного, могут основать эти люди?  

Исторический материализм. Бытие определяет сознание. Что это все означает в понимании советского человека?

Философские категории и формулировки нельзя приравнивать к утверждениям науки, которые могут быть проверены или использованы для предсказания событий, планирования действий и т.п. Философия соединяет в себе черты науки и искусства. Как и наука, она пользуется абстрактными понятиями. Как и искусство, она использует сугубо неформализован­ный и, пожалуй, неформализованный язык; она работает на уров­не интуиции, создавая определенную атмосферу или стиль мышления, не осознаваемую отчетливо систему образов, предпочтений, оценок. На поведение человека эти образы и оценки оказывают самое решающее влияние — более сильное, как правило, чем логические рассуждения и точный расчет. Говоря об об­разах и атмосфере философии, бессмысленно вступать в споры по поводу отдельных утверждений и контрутверждений: в философских текстах, как и в художественной литературе или в священных книгах разных народов, всегда можно найти достаточно материала, чтобы сделать желаемый формальный вывод или отвертеться от нежелаемого. Например, советские философы, долго и со вкусом доказывая, что бытие определяет сознание, тут же обязательно делают (вместе с основоположника­ми) оговорку об 'относительной независимости сознания'. Один Бог знает, что под этим подразумевается, но зачем делается оговорка, ясно: чтобы их нельзя было обвинить в полном зачеркивании, отрицании роли сознания. Однако эта оговорка ничего не меняет по существу, она не меняет общей атмосферы, общего стиля исторического материализма. Философская атмосфера — нечто гораздо более определенное, чем формальные ответы на те или иные вопросы.

В тезисе 'бытие определяет сознание' советский человек понимает бытие как некую внешнюю самодавлеющую силу. Прежде всего, это материальное производство, которое раз­вивается по своим собственным имманентным законам, имею­щим детерминистический характер. Детерминизм вообще чрезвычайно характерен для советского стиля мышления. Современная наука твердо пришла к выводу, что законы природы — это, по существу, только запреты. Они не столько определяют развитие событий, сколько запрещают некоторые варианты. Советского человека всячески оберегают от таких представле­ний, внушают, что они 'идеалистичны и ненаучны'. Советский человек живет в атмосфере детерминизма 19-го века, он склонен к фатализму.

Я уже говорил и хочу подчеркнуть снова, что основной тезис исторического материализма ничего общего не имеет с философским материализмом. Он утверждает только, что материальные явления, связанные с производством жизненных благ, являются решающими для исторического развития, а материальные явления в мозгу человека, связанные с мышлением и духовной культурой, есть нечто производное и вторичное — 'отражение' первой группы явлений. Во всяком случае, имен­но так этот тезис воспринимается миллионами. Это не матери­ализм, а обскурантизм, примитивная философия потребителя. Она создает теоретическую базу для регресса, дегуманизации.

В учебнике исторического материализма мы читаем:

'Как система знаний о мире наука возникла необходимым образом из практики и для практических потребностей человечества. Современные же буржуазные идеологи рассматривают науку как чистое создание человеческого разума, считая, что все важнейшие события в истории науки происходили благодаря энтузиазму и жажде к знаниям отдельных одаренных людей. Однако при таком