— Это верно, — задумчиво сказал Валибек. — Члены царского дома живут между собой, как кошка с собакой. В войске — вражда. Мы, беки, воюем друг против друга.

— Потомки Тимура доныне не излечились от этой болезни. Только бы все это кончилось добром! — промолвил Дервиш Али.

Подали дастархан, но есть никому не хотелось — кушанья только слегка отведали. Когда Валибек с Дервишем Али простились и ушли, Навои тотчас же взял перо и бумагу и принялся писать письмо Бади-аз- Заману. Некоторые фразы звучали сурово. Они должны были, как клещ, впиться в сердце царевича. Перечитывая письмо, Навои задумался над ними. Однако он не изменил ни единого слова. На сердце у него стало легче: как будто рассеялся дым, окутывающий душу. Поэт лег спать.

На следующий день, после завтрака, Навои отправил Астрабад с надежным гонцом письмо, приказав вручить его лично Бади-аз-Заману. Потом он отправился в диван. Писцы лениво Чинили перья и болтали между собой. При входе Навои они вдруг замолчали. Среди них попадались сгорбленные старцы, служившие еще в царствование Шахруха-мирзы, и юноши с только что пробивающимися усиками. Пройдя через помещение писцов, Навои прошел в комнату в глубине здания. Там не было никого, кроме Низам-аль- Мулька. Первый везир в расшитом халате восседал на атласных подушках. Поднявшись, он вежливо поздоровался с поэтом и указал ему место возле себя.

— Я готов оказать вашей особе любую услугу, — сказал он, лицемерно улыбаясь.

Навои вынул из кармана кипу бумаг и положил ее перед Низам-аль-Мульком.

— Эти вопросы необходимо разрешить как можно скорее, — сказал он.

Низам-аль-Мульк одну за другой 'развернул и прочитал бумаги.

— Господину эмиру не следовало тратить драгоценного времени на подобные дела, — сказал он, сдвигая густые брови.

— Почему? — спросил Навои.

— Если будете слушать народ, — утонете в жало бах. Можно им попросту сказать: не надоедайте мне, договаривайтесь между собой сами, — улыбаясь, ответил Низам-аль-Мульк и продолжал: — Да и с чего они обратились к вашей высокой особе? Для разбора таких дел существуют присутственные места и должностные лица.

— Народ не ждет от должностных лиц облегчения своих недугов, — возразил Навои. — Эти лица пронзают горло народа кинжалом насилия.

— Народ смотрит на чиновников недобрыми глазами, — сказал Низам-аль-Мульк. — Всегда так было.

— Народ не ошибается, — ответил поэт. — Змее никто не даст место у себя на грудич

— Лица, на которые, падают обвинения, — верные слуги государства! — воскликнул Низам-аль-Мульк, начиная раздражаться. — Во всяком случае, нехорошо забывать их достоинства и заслуги.

— В нашей стране, — взволнованно заговорил Навои, — есть тюрьмы, наказания, цепи, виселицы. Для кого? В, справедливых государствах такие меры применяются только против притеснителей. А у нас верная служба злодеев заключается лишь в том, что они подрубают корни государства.

Первый везир задрожал. Он пристально посмотрел на Навои. На лице поэта читалась огромная сила, непреклонная воля, ярость, готовая вырваться и сокрушить все вокруг. Низам-аль-Мульк поспешно поднялся. Позвав одного из своих подчиненных, он передал ему жалобы и прошения и сказал:

— Ступайте сейчас же к казию и рассмотрите вместе с ним содержание этих бумаг.

Чиновник уже выходил из комнаты, когда Навои движением руки остановил его: -

— Когда вы сообщите нам последствия жалоб? Чиновник несколько растерялся и с поклоном ответил:

— Вашей высокой особе? Как только будет закончена проверка и расследование, я в тот же день лично сообщу вам об этом.

Навои вышел на улицу. Солнце то скрывалось за тучами, то ослепительно сверкало. Медленно пройдя по дороге, выложенной квадратными кирпичными плитками, поэт пошел к главному дворцу. После недолгого ожидания Навои получил разрешение видеть султана Хусейн Байкара, то ли потому, что в последнее время он редко встречался с «приближенными султана», те ли вследствие хорошего настроения, приветливо принял Алишера. Некоторое время разговор шел о незначительных предметах. Низменные страсти отложили отпечаток не только на внешность, но и на духовный облик султана. Речь его не отличалась последовательностью. Ни с того ни с сего он начинал кого-нибудь хвалить, казалось, попадись ему этот человек навстречу, он его расцелует. А то вдруг столь же неосновательно он принимался чернить кого- нибудь. Но глаза его попрежнему светились хитростью и коварством. Дождавшись подходящего поворота в разговоре, Навои вынул из кармана письмо и иод ал его султану, Хусейн Баекара близко поднес письмо к мутным глазам, прочитал его и молча положил на колени. Лицо его страдальчески сморщилось. Он как будто хотел сказать: «Откуда ты только выкапываешь такие скучные вещи?»

Навои смело посмотрел на государя, словно требуя ответа. Наконец Хусейн Байкара снова взял письмо в руки.

— Какое наказание или взыскание вы находите соответствующим? — спросил он и, не ожидая ответа, принялся жаловаться на недостойных сыновей.

Навои заметил, что члены царской семья должны служить для всех образцом добронравия и благопристойности, а он, к сожалению, видит нечто совершение противоположное.

— Это дело совести вашего величества, — продолжал Навои. — Перед законами и установлениями государства равно обязаны преклоняться и царь, и нищий. Я бесконечно много говорил вам об этом и снова повторяю то же самое.

Хусейн Байкара обещал посоветоваться с шейх-аль-исламом и наказать своего сына по закону пророка. Навои поклонился и вышел.

Застывшая за ночь земля растаяла под лучами солнца и покрылась жидкой грязью. Чтобы не запачкать обуви, Навои осторожно шел по обочине. Прохожие здоровались с поэтом, почтительно уступая ему дорогу. Не заходя в Унсию, поэт прошел в одно из строении, находившихся позади медресе. На большом дворе, со всех сторон окруженном постройками и айванами, сновали слуги. Одни перемывали груды глиняных чашек и блюд, другие носили воду в больших кувшинах или, заткнув за пояс полы одежды, разводили огон под огромными, стоявшими в ряд котлами, протирая слезящиеся от дыма глаза. Багрово- красные, похожие на раскормленных петухов, повара с грубо обтесанными деревянными ложками и черпаками в руках возились над котлами. Здесь Навои ежедневно раздавал пищу беднякам, убогим, сиротам.

Подойдя к поварам, поэт осведомился, что сегодня готовят, сколько положено мяса, сала, крупы, и рассмешил окружающих забавными стихами о поварском искусстве, которые ему приходилось слышать. Повара тоже не остались в долгу.

— Уж очень вас здесь много! — улыбаясь, говорил Навои. — Клюете поодиночке и раздираете меня на части.

Распорядившись выдать пищу без малейшего промедления, Навои пошел в Унсию.

Немного отдохнув в своей комнате, он сыграл в шахматы с эмиром Муртазом.

После полуденной молитвы они вместе вышли из медресе. Ханака жила своей обычной, полной величавого спокойствия жизнью. Слуги, неслышно ступая, исполняли свои обычные дела: наводили чистоту и приготовляли все нужное для постоянно занятых книгами обитателей этого дома.

Навои привел своего спутника в комнату Мирхонда. Пожилой, рассеянный, как все ученые, и несколько склонный к разгульной жизни, историк, величайший летописец своего времени, — встретил гостей радушно Двенадцатилетний внук Мирхонда Гияс-ад-дин Хондемир учтиво приветствовал их. Навои любил этого мальчика как родного сына. Он поспешно собрал и сложил Книги деда. Потом, оставив свое прежнее место, сел поодаль и устремил на своего деда и его гостей умные, внимательные глаза. Дружески, без излишних церемонии осведомившись о здоровье Мирхонда, Навои поговорил с его внуком. Беседа с этим способным мальчиком доставляла ему большое удовольствие. Он спросил, какие новые исторические книги прочитал за это время Гияс-ад-дин. Хондемир назвал несколько серьезных сочинений, выбор которых Навои и эмир Муртаз одобрили.

Мальчик все свое время проводил с дедом, который по предложению Навои уже много лет обитал в этой комнате и с утра до вечера писал большой исторический труд «Сад чистоты». Их постоянно окружали