царем у себя в стране?» Я сказал: «Этот человек старит бедность выше царского достоинства». Он покачал головой: «Оставьте, не смейтесь надо мной». Навои улыбнулся.

— Удивительно интересный человек. И хорошо говорит, — сказал он. — О всяком деле может сообщить верные сведения. Прекрасно поет старинные песни, рассказывает сказки, хорошо знает мудрые изречения вредков. Сообщил мне такие подробности о повадках степных птиц, каких не найдешь ни в одной книге Благодарение богу, среди нашего народа много люден с чистым сердцем и острым умом.

— Верно, только проявляют они его довольно редко, — сказал Низам-ад-дин, встряхивая нечесаной бородой.

— Вся красота у них в сердце, — убедительно и гордо сказал Навои. — Одежда розы из сорока заплат, листья у нее в дырах, но разве она не красива?

— Правильно, господин, правильно! — поспешно согласился чиновник.

— Поручив Низам-ад-дину некоторые дела, Навои сунул под мышку небольшую книгу в изящном переплете и вышел из комнаты. Поэт отправился домой по пыльным неровным улицам. Дорогой он встретил группу, знакомых, направляющихся к нему. Здесь были два поэта — один из них недурно писал касыды, другой газели — и пожилой ученый, дервиш по призванию, занимавшийся алхимией и наукой о звездах. Величавый муфтий и два чиновника дополняли компанию.

Ученый торжественно обратился к поэту:

— Мы думали встретить вас в управлении. Счастливая звезда наша привлекла вас к нам. Надо разогнать тоску. Пожалуйте с нами!

В пригородном садике, принадлежавшем муфтию, они уселись на супе. Подали еду. Один из поэтов вынул из складок своей синей чалмы листок бумаги, поднёс его к глазам и начал читать. Это была новая касыда. Во время чтения он раз или два останавливался и говорил, покачивая головой:

— Внук переписывал, ошибок наделал. Эх, жизнь!

Навои, к великой радости старика, списал первые две строки касыды. Тогда ученый восторженно заговорил об астрологии. Он рассказал, что задолго до кровавого нашествия Чингисхана на Мавераннахр астрологи предвещали бедствие. Навои хотелось сказать, что астрологи — лжецы, и их наука совершенно неосновательна. Но не желая обидеть ученого, он только заметил, что предсказания звездочетов почти никогда не оправдываются, и шутливо начал спорить с упрямым стариком. Заговорили о жизни и произведениях древних астрабадских поэтов. Беседа постепенно стихала и, наконец, замерла, как родник, исчезающий в песках.

Становилось душно. Старый поэт опустил голову на грудь. С пыльных улиц доносился раздражающий скрип арбы. Небо покрылось облаками. Поднялся и с шумом налетел ветер, словно уснувшая собака, потревоженная приближением незнакомца. Клочки облаков, похожие на белых верблюдов, понеслись во все стороны. Вдруг резко сверкнуло солнце — так что зарябило в глазах. Сейчас же из редких туч брызнул дождь. Мутные капли закапали сквозь запыленные листья на людей и дастархан. Навои изумленно посмотрел на небо. Хозяин дома, муфтий, понял причину его удивления.

— Господин, — улыбаясь, сказал он, — наш город отличается тем, что здесь можно увидеть в один день, все четыре времени года.

— Верно, — кивнул головой Навои, — в вашем городе день тянется, словно год.

Ответ Навои вызвал общий смех. Задремавший было поэт проснулся и, протирая глаза, испуганно спросил:

— Что такое? Что случилось?

Под вечер Навои воротился домой. Во дворе его встретил Шейх Бахлул и сообщил, что из Герата приехал гость.

— Кто такой? По какому делу? — живо спросил Навои.

Шейх Бахлул тихо ответил:

— Один из поваров его величества. Абд-ас-Самад. Теперь у нас на кухне закипит работа.

Навои пожал плечами и, сдвинув брови, шепнул Бахлулу:

— Видимо, мало собак, чтобы следить за каждым моим шагом.

Бахлул, усмехаясь, сказал: — Привез, как всегда, подарки и поклоны. Из дома вышел Абд-ас-Самад. Увидев Навои, он развалистой походкой подбежал к нему и, приложив жирные мягкие руки к груди, поклонился. На его пухлом, словно намазанном маслом лице блуждала смущенная улыбка. Навои с легкой насмешкой о голосе сказал:

— Вы приехали послужить нам на чужбине? Спасибо! — и ушел в комнаты.

Дед Абд-ас-Самада во времена Шахруха Мирзы был палачом: мастерски сносил головы и вешал, рубил руки и ноги. Особенно ловко он умел сдирать с человека кожу и набивать ее соломой. Абд-ас-Самад еще ребенком слышал много раз об этом от отца, сторожа тюрьмы при Мирзе-Абу-Саиде. Однажды ночью отца Абд-ас-Самада нашли возле тюрьмы залитого кровью. Его убили бежавшие из тюрьмы заключенные. Абд- ас-Самаду исполнилось тогда десять лет. Это был трусливый, хитрый и скрытный мальчик. Вскоре мать его снова вышла замуж. Отчим невзлюбил Абд-ас-Самада. Мальчик почти не жил дома. Каждое утро на рассвете он выбегал на улицу, весь день рыскал по базарам и только в сумерки возвращался домой. Чтобы не мозолить глаза отчиму, он забивался спать куда-нибудь в угол.

Целыми днями он вертелся, как муха, около харчевен и в конце концов попал в ученики к торговцу говяжьими вареными головами. До пятнадцати лет он рубил дрова, разводил огонь, чистил очаг, ел вдоволь дешевого супа из коровьих голов, глодал кости, тщательно высасывая мозг, и очень растолстел. Теперь уже он и не думал ни о каком ремесле, кроме поварского. Однажды, поссорившись из-за пустяков со своим хозяином, Абд-ас-Самад ушел от него и поступил в харчевню, где готовились более тонкие блюда. Прошло несколько лет, и не осталось хорошего кушанья, которого Абд-ас-Самад не сумел бы состряпать. Его пригласили поваром во дворец. Здесь перед ним открылась закулисная жизнь придворной знати. Под внешним блеском, ослепительной роскошью и пышностью он увидел грязный разврат, интриги и склоки. Завеса утонченности, изысканного обращения и всевозможных церемоний прикрывала окровавленные кинжалы, обман, предательство. В этом кругу Абд-ас-Самад почувствовал себя как рыба в воде.

Когда Маджд-ад-дин достиг вершины власти, он начал устраивать у себя во дворце торжественные приемы. Абд-ас-Самад сумел показать свое искусство во всем блеске и заслужил внимание Маджд-ад-дина. Проводив гостей, опьяневший везир собирал обычно больших и малых слуг, приближенных и нукеров и несколько минут болтал с ними, разрешая допить и доесть остатки. Абд-ас-Самад втерся к нему в доверие, как кошка в дом.

Однажды после приема, случайно оказавшись наедине с везиром, Абд-ас-Самад намеком заговорил о тайных делах, происходивших во дворце и гареме. Заинтересованный Маджд-ад-дин ловко выведал у него несколько тайн. Между везиром и внуком палача установилась тесная связь.

И вот теперь, получив тысячу динаров и заручившись обещанием получить еще пять тысяч, Абд-ас- Самад по тайному поручению Маджд-ад-дина приехал в Астрабад.

Однако свершить преступный замысел, казавшийся столь легким в Герате, здесь представлялось почти невозможным. Все слуги Навои, кроме Хайдара, обращались с новым поваром дружески, но по выражению глаз, по каким-то едва уловимым намекам Абд-ас-Самад чувствовал их затаенную враждебность и подозрительность, и если все следили за ним в два глаза, то Шейх Бахлул — в четыре. Абд-ас-Самад решил спрятать на время отравленное острие преступления в ножны коварства. Чтобы ни у кого не оставалось и тени сомнений в его добропорядочности, он прикрыл свое жирное, маслянистое лицо маской чистосердечия и простодушия.

Так прошло два месяца. Недоверие к Абд-ас-Самаду значительно ослабло. Даже Шейх Бахлул, всячески скрывавший от Абд-ас-Самада письма, приходившие на имя Навоя, стал последнее время менее подозрительным.

На третьи месяц Абд-ас-Самад получил из Герата тайное безыменное письмо. В письме его упрекали в предательстве и приказывали, если он хочет сохранить жизнь, немедленно выполнить поручение. Змея злодеяния вновь зашевелилась в груди Абд-ас-Самада и выпустила жало.

Навои, возвратившись из дивана, велел позвать к себе Шейха Бахлула. Без него дом казался поэту пустым. Хасан Сайях доложил, что Бахлул недавно вышел по какому-то делу. Поэт прошел в свою комнату, намотал чалму на колышек, надел остроконечную ермолку и прилег на подушки. «Чар-диван» приведен в