— Встреча интересная, и мы от души жалеем, что не пришли чуть позже, — сказал Хорев. — Ну, а как здоровье?
— Благодарю, уже лучше. Надоело здесь, в роту бы…
— Уже надоело? Вот народ пошёл, — усмехнулся Растокин. — Набирайтесь сил, не спешите, до свадьбы всё заживет.
— До неё, товарищ полковник, ещё далеко, а наступление близко…
«Вот почему тебе не лежится», — подумал Растокин и спросил:
— Сколько вам лет?
— Двадцатый.
— Значит, девятнадцать.
— Нет, двадцатый, так вроде больше.
— Признаться, я думал, вам и того меньше. Девятнадцать — уже много. В эти годы я тоже взводом командовал в гражданскую. А постареть успеете, ещё убавлять будете возраст. — Растокин увидел на тумбочке лейтенанта фотокарточку Сталина в маршальской форме, взял её и прочитал на обороте надпись: «Ни крови, ни жизни не пожалею для победы. Ломов».
Поговорив с Ломовым, комбриг и начальник политотдела подошли к матросу-автоматчику, а затем к тяжело раненому разведчику и только после этого направились в другую палату.
Снаружи донеслись гулкие хлопки залпов наших батарей. Вскоре на сопках разорвались ответные снаряды немцев. Началась артиллерийская дуэль.
В поздний час никто не вышел из землянок посмотреть на непродолжительную артиллерийскую перестрелку. Далеко на той стороне залива догорал вражеский транспорт. Поблескивающая от пожара поверхность воды постепенно тускнела. Мичман Чистяков бросил взгляд на угасающее зарево и, пригнув голову, нырнул в проход землянки.
Матросы, коротая вечер, были заняты каждый своим: чистили оружие, писали письма. Титов, поставив коптилку на скамейку, чинил кому-то сапоги. На нарах лежал один Громов. Отдыхая перед вахтой, он читал старые газеты. Чистяков прошёл по землянке, посмотрел на чистые нары, на вешалки с ровными рядами шинелей — это напомнило ему о Ломове. Привык уже мичман к требовательному лейтенанту, живее, интереснее пошли дни. А теперь не хотелось заходить в комнатушку, такую теперь без Ломова неуютную. Чистяков остановился, снял шапку, поправил длинные рыжеватые волосы и тихо продекламировал:
Матросы повернулись к мичману, похоже, что многие из них так же, как и Чистяков, грустили по своему молодому командиру.
— Хорошо сказано, — похвалил Титов и громко хлопнул молотком по гвоздю.
— Товарищ мичман! Как здоровье лейтенанта? Говорят, лучше стало? — спросил Ерошин.
— Нормально. Он уже думает выписаться в роту.
— Силён!
Громов встал с нар, оделся, направился к двери землянки на вахту, но тут же вернулся. Прибрав постель, он, так же молча, вышел из землянки.
— Даже у меня совесть заговорила, — начал Борисов, ставя почищенный автомат в пирамиду. — Вот давеча после ужина развалился на нарах и не лежится что-то. Кажется, смотрит мне в глаза лейтенант и говорит: «Спать в неположенное время нельзя». Поди вот улежи. Да тут ещё Фома на меня так покосился, пришлось встать, вроде как бы за махоркой полез…
— Небось, думал, не заметил я, как ты на постель залез? — вставил Шубный.
— Что ж промолчал тогда?
— Тебе сказать не моги, сразу бр-бр-бр.
— Напугался, выходит? — с иронией спросил Борисов, прищуря и без того узкие глаза.
— Да не так, чтоб очень… — спокойно сказал Шубный. — Совесть твоя, о которой говоришь, тронула меня, вот и не сказал ничего…
Ира поставила на тумбочку маленькое зеркальце, чуть присела и, пригладив на висках короткие завитки волос, вышла в коридор.
В стационаре наступило то время, когда дежурный врач обычно садился к столу около лампы и читал книгу или чутко дремал в дежурной комнате. Медсестра в последний раз заглядывала в палаты и уходила в перевязочную, где до рассвета бодрствовала всю долгую осеннюю ночь, чутко прислушиваясь к тревожным стонам раненых.
Совершив вечерний обход, Ира подошла к палате, в которой лежал Ломов, и задержалась около двери. Ею овладело такое чувство, которое бывает перед встречей с человеком, давно ставшим хорошим другом. В самом деле, в первые дни жизни в Заполярье между нею и Сергеем Ломовым завязалась искренняя дружба. Вместе они восхищались морем, скалистыми, сурово-величавыми сопками. Ире было жаль, что дружба так неожиданно прервалась. И вот новая встреча. Но какая… Сережа ранен. Ранена и её новая, единственная подружка на Рыбачьем — Евстолия…
Девушка осторожно открыла дверь и вошла в палату. На тумбочке слабо горела лампа, освещая белую повязку и лицо спящего Ломова. Спали и его соседи по койкам.
«Какой у него большой открытый лоб… А как он вдруг осунулся…» — подумала Ира, глядя в лицо Ломова, и ей стало жалко его.
Ира присела было на табурет. Но жалость, сострадание, пробудившись в ней, вызвали желание что-то делать. Она встала, разгладила салфетку на тумбочке, взяла недокуренную папиросу и уже хотела было смять её в руке, но, подумав, положила на перевернутый стакан. Неожиданно она вздрогнула, отдёрнула руку и снова торопливо опустилась на табурет.
Сергей уже не спал. Его глаза весело, с радостным удивлением смотрели на девушку.
— Я помешала, да? — спросила Ира.
— Нет, не помешала. Мне снилось, что мы были с тобой в Доме флота в Полярном вот, проснувшись, я не мог понять, как мы очутились здесь.
Ира улыбнулась.
— Лежи спокойно, поправляйся, — она хотела уйти, но Сергей удержал её за руку.
— Когда ваша делегация уехала, — сказал он, — такие скучные дни потянулись в гостинице. Еле дождался назначения. Но как ты оказалась в нашей бригаде? Это же чудо.
Ира рассказала Сергею, как делегация сибиряков приехала на Рыбачий и как она с разрешения командующего осталась в бригаде.
— Я очень переживала, что не успела тебе оставить свой адрес. Так неожиданно мы уехали, — закончила она свой рассказ.
Ира говорила, наклонившись над Сергеем, и он, слушая, чувствовал её тёплое дыхание.
— Ты помнишь, читал мне стихи? — неожиданно спросила она и тихо продекламировала:
