Сергей Сергеевич был недоволен собой. Зачем так поспешно он сказал Алексею эти слова — «убийца — не он»? Имел ли полковник право, не увидав даже арестованного, не задав ему ни одного вопроса, так категорически утверждать это? Алексей выглядел растерянно и огорченно, он ожидал, что сейчас услышит продолжение начатой фразы, узнает имя убийцы. Но именно этого Дымов не мог сделать по очень простой причине: он еще сам не знал, где убийца и кто он.

Сидя в темноте у раскрытого окна комнаты, Сергей Сергеевич взвешивал свой поступок и критиковал самого себя. Что же это — поспешность, опрометчивая фраза, ошибка или, наоборот, глубокое убеждение в правоте своих предположений и выводов?

Майор Ширшов утверждает, что убийство Семушкина — уголовное преступление. Правда, он многого не знает. А «Осинг»? «Осинг»?… И если враг преследует именно эту цель, тогда согласиться с Ширшовым — значит открыть путь врагу к новому локатору.

В практике Дымова был случай, давно, еще в дни его молодости, когда он слишком поспешно и ошибочно обвинил человека, и тот был арестован. Когда Дымов убедился в своей ошибке, он прямо и честно доложил об этом своим руководителям и прокурору. Несмотря на сопротивление своего тогдашнего непосредственного начальника, человека недалекого, не желавшего видеть погрешностей в своей работе, Дымов добился освобождения и реабилитации арестованного. Но сколько пережил он тогда! Как строго и беспощадно судил себя за то, что чуть было не сломал жизнь невиновному, честному советскому человеку.

Не менее тяжко было бы ошибиться и в обратном: не увидеть настоящего преступника, дать ему возможность уйти от заслуженного наказания.

Возбужденное состояние Дымова не гармонировало с окружавшей его торжественной тишиной ночи. Все вокруг напоминало о мире и покое — и звездное сияние в густой темени неба, и легкий, еле ощутимый ветерок, доносивший стойкие запахи роз и магнолий, и мерное дыхание моря, лежавшего почти рядом. Полковнику надо было отвлечься от одолевавших его мыслей и отдохнуть. Он решил перед сном, как это часто делал дома, посидеть над кроссвордом, благо под руками был последний номер «Огонька».

Сергей Сергеевич включил ночник и начал без особых трудностей заполнять клетки кроссворда. Через несколько минут он, однако, призадумался: требовалось назвать одну из сонат Бетховена, но возникавшее в памяти название «Патетическая» не подходило: буквы по горизонтали и вертикали не совпадали. О какой же сонате идет речь? Ах да, «Апассионата», как он мог забыть о ней! Именно это слово и требовалось сюда. Вписывая в клетки буквы, Дымов невольно вспомнил слова Максима Горького о том, как любил «Апассионату» Ленин. Он называл ее изумительной, нечеловеческой музыкой. Ленин говорил, что, слушая музыку, хочется гладить по головкам людей, но делать этого нельзя, наоборот, приходится бить по головкам, хотя в идеале большевики против всякого насилия над людьми.

Дымов откинулся на спинку стула и вздохнул. «Да, — подумал он, — есть еще обладатели таких головок, которые только и думают о том, чтобы вредить, портить, пакостить. Они делают все возможное, чтобы не было у нас ни домашнего тепла, ни радостей мирной жизни».

Ради того, чтобы эта мирная жизнь не была нарушена, чтобы никакой враг не смог проникнуть в родной дом, ему, чекисту Дымову, и многим таким, как он, приходится ежедневно стоять на посту.

Где-то хлопнула калитка. Дымов как бы очнулся от своих мыслей. «Все философствуете, Сергей Сергеевич, — подумал он о самом себе. — Ну что ж, это иногда на пользу. Ведь и в вашем суровом будничном труде есть своя лирика, доступная только тому, кто любит родную землю, кто по-настоящему любит людей». Дымов вздохнул и придвинул журнал.

На следующий день ранним утром Сергей Сергеевич отправился в районное отделение милиции. Ему нужно было посмотреть на жулика, укравшего фотоаппарат, допросить его, окончательно убедиться в своей правоте или в своей ошибке.

Старший лейтенант Рощин встретил полковника настороженно и вместе с тем обрадованно. Было в его лице, в его движениях, — торопливых и нервных, что-то, напоминавшее Дымову его самого в молодости. Видимо, старшего лейтенанта томила незавершенность начатого дела. Достаточно было полковнику назвать себя, как Рощин скороговоркой произнес:

— Да-да, я знаю. Майор говорил о вас, — и он ткнул рукой бумаги, лежавшие на столе.

— Вот! Пишу, пишу, а толку чуть…

— Вы Маяковского читали? — спросил неожиданно Дымов, и Рощин даже покраснел от удивления. — Стихи любите?

— Маяковского? — пробормотал старший лейтенант. — Стихи? Да, конечно…

— В нашем деле, как и в поэзии, дорогой товарищ Рощин, приходится просеивать много фактов, событий, впечатлений, предположений, и все для того, чтобы выловить крупицу истины. Помните, у Маяковского: «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды». — Улыбка осветила лицо полковника. — Так что не волнуйтесь зря.

— Я понимаю, — тихо ответил Рощин, удивляясь, как полковник, занятый большой и отнюдь не поэтической работой, помнит на память строчки из Маяковского. Но еще больше удивили и обрадовали Рощина слова о «нашей работе». Так майор Ширшов с ним никогда не говорил. Рощин быстро стал складывать в папку разложенные бумаги, а Дымов, затягиваясь папиросой и наблюдая, спросил, не спешит ли куда старший лейтенант. Получив отрицательный ответ, он попросил:

— В таком случае уделите мне несколько минут.

— Пожалуйста, товарищ полковник.

— Вы арестовали вора, укравшего аппарат из фотоателье?

— Да.

— И что же?

— Ничего! — развел руками Рощин.

— То есть как это — «ничего»? — удивился Дымов. — Сознался?

— Сознался.

— В краже «лейки»?

— Да.

— А в остальном?

— Нет. Категорически отрицает!

— Значит, лжет?

Рощин надолго задумался, потом пристально посмотрел в глаза полковника и нерешительно ответил:

— Н-не знаю… У меня нет ощущения, что он лжет.

Сергей Сергеевич минутку помолчал, будто обдумывая последующие вопросы, затем опять спросил:

— Собаку на место преступления приводили?

— Так точно, — сразу подтянулся Рощин. — Только безрезультатно.

— Почему?

— К тому времени в фотографии было столько натоптано, что собака уже не могла взять след. Ведь людей сбежалось — уйма. Кроме того, в переполохе, с испугу уронили и разбили бутыль с реактивом и облили весь пол.

— Плохо! — коротко резюмировал Дымов. — Ну что ж, давайте сюда арестованного. Хочу поглядеть на него.

Через несколько минут милиционер ввел в комнату невысокого парня лет двадцати, в узком сером пиджаке и широких, расклешенных брюках. Держался парень спокойно и даже как будто бравировал своим спокойствием и независимым видом, однако чувствовалось, что он перепуган и взволнован. На его худом остроносом лице блуждала неестественная улыбка, левой рукой, на которой виднелась татуировка, он непрерывно приглаживал светло-рыжие волосы, рассыпавшиеся во все стороны.

Дымов с любопытством посмотрел на него, предложил сесть и спросил — не то Рощина, не то арестованного:

— Уголовник?