образовано только двумя путями: либо мы устанавливаем эквивалентность двух разнородных элементов, либо различие сходных элементов[357]. В обоих случаях мы имеем дело с процессом, функционально родственным рифме, — со-существованием сходства в различии. Однако поэты и поэзия начинают с разметки метафорической оси, иначе говоря, им свойственно видеть сходство в вещах и идеях, для большинства из нас несопоставимых. Этим объясняется наша реакция на поэтическую (т. е. метафорическую) логику, которая нередко сопровождается восторженным «потрясением узнавания» (как это смело и замечательно!) или же прохладной «констатацией неправдоподобия» (какая изобретательная выдумка!). Еще существует так называемая метонимическая ось, прежде всего ассоциирующаяся с романным мышлением. Здесь решающим фактором выступает «смежность», т. е. некоторое априорное отношение к вещам и идеям, которые, в силу их пространственного и временного соседства, поначалу кажутся нам «схожими», но постепенно мы начинаем их дифференцировать, различать «нюансы». В романной модальности, (которая, по сути, всего лишь тенденция) описание того, как должен быть увиден дом, предполагает несколько способов обозначения окна («значение» возникает из нюансированного понимания разности окон — это и есть «реальность»); в поэтической модальности (которая тоже всего лишь тенденция) окно будет названо смотрящим в мир оком («значение» связано с постулированием действительного сходства неорганического стекла и органической ткани — и это и есть «реальность»). Ни одна из этих точек зрения не может полностью «возобладать», но прежде, чем мы обратимся к собственно поэтической деятельности Бродского, нам необходимо понять: всё, во что он верил и чему посвятил жизнь (и — хотя он сам возражал против подобных утверждений — за что он страдал), связано с «истиной» поэтического мышления. Существованию поэтов свойственна героическая целостность, если угодно, симультанность, ибо мало кто согласится рискнуть жизнью за то, что окно — это око; слишком трудно поверить в это как в способ бытия. Гораздо легче жить в мире прозаической отчетливости, где всё является частью чего-то иного, предшествующего ему во времени, или соседствующего с ним в пространстве, или являющегося его «логическим» продолжением.

Но вернемся к нашей «материи» (один из каламбуров Бродского, как мы увидим далее). Чтобы найти подступ к стихотворению Бродского, следует понять его образ мыслей, определить его «вектор». Не исключено, что он бы с этим не согласился и, отчасти из духа противоречия, стал бы утверждать, что стихотворение «говорит само за себя». Но Бродский, по крайней мере поздний Бродский, не слишком понятен «сам по себе». Его метафоры складываются в некоторую «систему», однако ее словесные пласты, вся ее археология столь последовательно нерациональны, парадоксальны и фрагментарны (как на образном, так и на методологическом уровне), что выявление их истоков мало что объясняет. Именно поэтому его стихотворения должны рассматриваться вместе с его эссе, и наоборот: читателю не стоит пускаться в путь, не обременив себя добавочным грузом информации. Его слова заставляют задуматься — прекрасно, однако хотелось бы убедиться, что мы достаточно компетентны и идем по верному пути. Возьмем, к примеру, фразу из его позднего эссе «Кошачье «мяу»: «Я полагаю, что материя начинает выражать себя через человеческую науку или искусство, по-видимому, только под некоторым нажимом». Думаю, что смысл этой сентенции будет темен для большинства читателей-неспециалистов. Как может органическая или неорганическая материя, которая, насколько нам известно, сознанием не обладает, выражать себя, т. е. производить сознательное действие? Или испытывать давление? В каком смысле она выражает себя посредством науки или искусства? Короче, здесь слишком много нарочитой загадочности, ума и лукавства, что заставляет усомниться в искренности этих слов, т. е. предположить, что эффект важнее истинного значения. Однако, как я попытаюсь показать, они вполне понятны в контексте «речевой зоны» Бродского, с точки зрения его прошлого и русской лирической традиции, на которую он опирался. Несмотря на несомненную эксцентричность, их смысл ясен и в контексте англо-американской традиции (Оден, Лоуэлл, Фрост, Гарди и т. д.), также ставшей достоянием Бродского. Слова эти более чем искренни: мы имеем дело с пламенным символом веры в обличье холодного рассуждения (как уже было сказано, метафорическое мышление принуждает к сожительству крайние противоположности). Эту веру питает «разум» (или Логос), что позволяет поэту сохранить любовь даже в самом незащищенном положении — когда умирающий отец прощается с маленькой дочерью, которая никогда не узнает его вне «деревянных» слов.

Начнем с самого стихотворения, которое было впервые опубликовано в «Литературном приложении к газете «Тайме»» 2 декабря 1994 года: