суставы, ребра; смыл ледяной водой кровь с лиц.
– Жить будут, – вздохнул он, присаживаясь рядом с командиром.
Всеволод понемногу приходил в себя.
– Толик, – позвал он.
– Я тут, Барк.
– Чужих поблизости нет?
Тот огляделся по сторонам…
– Рябой в паре метров. О котором Макс толковал. Ты говори тихо – я услышу.
– Отбой на ближайшую ночь. Ничего у нас сегодня не получится – в себя бы до утра придти, на ноги подняться…
– Само собой, Барк – успеется с нашим планом. Ни сегодня, так завтра, – шепотом подбадривал товарищ.
– Ты, случаем, не помнишь, кто прошлой ночью устраивался на ночлег по соседству с нами?
– Хрен их знает, – виновато пожал плечами капитан. – По-моему, они все здесь на одно лицо: худые, изможденные, запуганные…
– Вот и я ни одного не запомнил, – подполковник приподнялся на локтях; откашлялся, отплевался и позвал Рябого: – Слышь, приятель!.. Подойди-ка сюда…
Если к непоседливому Скопцову простоватый тощий мужичок относился снисходительно, точно опытный наставник к молодому ученику, то вид и поведение крепкого вояки – почти его ровесника, определенно внушали уважение.
Послушно приблизившись, тот присел рядом…
– Дружище… ты, говорят, все знаешь про местные порядки, – легонько касаясь ладонью отбитых ребер, поморщился Всеволод. – Это правда?
– Есть такое дело. Давно тут проживаю.
– Тогда скажи-ка мне, кто среди заключенных стучит начальству?
Рябой деловито потер смуглый подбородок, воровато оглянулся и вполголоса доложил:
– Двоих таких товарищей знаю.
– Товарищей!.. – кисло ухмыльнулся пленный русский. – Ну, и что же за «товарищи»? Выкладывай как на духу.
– Один, значится, молодой парнишка, што днями мечет удобрение по полю. За свои доклады, видать, и получил шикарную работенку…
– Показать его можешь?
– А што его показывать? Вона он в пяти шагах лежанку обустраивает, – неприметно кивнул тощий мужик.
Барклай проследил за взглядом Рябого и спросил:
– Это, у которого бородка клинышком?
– Он самый.
– Отлично. Спасибо за ценную информацию. Ну, а кто же второй «доброжелатель»?
Пожевав губами, точно обдумывая последствия, тот с детской наивностью выдал:
– Вторым-то я буду.
– Ты?! – нимало удивился подобной прямоте спецназовец. – Вот это номер!..
– Так точно, – отчего-то по-военному отвечал допрашиваемый. Но сразу поспешил уточнить: – Вы тока поимейте на вид: мои доклады имеют касательство тока качества работы на делянках. И… и особо сильно никого опосля моих… докладов еще не наказывали.
– Хм… – покачал головой Сева и переглянулся с Терентьевым, будто затевал что-то недоброе. – Занятно рассуждаешь. Впрочем, ладно – мужик-то ты, судя по отзывам моего друга, нормальный. Но смотри!.. – поднял он тяжелый взгляд, – болтанешь про нас лишнего – не проснешься. Понял?
– Ну, енто вы зря, ей богу! – обижено пробормотал Рябой. – Што же я не понимаю – о чем можно, о чем ни-ни?! Я ж и сам сюды не по доброй воле попал.
– Ладно, не нервничай. На всякий случай говорю. Тогда последний к тебе вопрос… Вернее, просьба. После ухода банды народ вернут в землянки. Сможешь устроить так, чтобы мы втроем оказались в одной?
– Енто можно. Покумекаю и устрою.
– Договорились. Все, иди, отдыхай…
Проводив сутулую фигуру взглядом, Барк позвал Толика, и что-то сказал ему на ухо.
– Обоих? – тихо справился тот.
– Нет, пока одного. Молодого.
– Легко. Не вопрос…
Едва следивший за кострами дежурный подбросил в огонь дров и удалился за следующей порцией загодя нарубленных поленьев, Терентьев приподнял голову, медленно сполз с лежанки и скользнул к спящему неподалеку парню. Бесшумно подкравшись к вороху тряпья, воровато оглянулся и проворно – без лишних раздумий, навалился сверху крепким телом.
Парень с бородкой дергал ногами, головой; пытался освободиться… Но ладонь здоровой руки спецназовца намертво сдавила горло и сжимала до тех пор, пока стукач не перестал подавать признаков жизни.
Нащупав на всякий случай запястье, и убедившись в отсутствии пульса, Толик встал с обмякшего тела и пополз к Барклаю…
– Порядок, – шепнул он ему, вновь устаиваясь на не успевшем остыть лежаке.
– Следов не оставил? – справился командир.
– Ты прям как уголовник со стажем!.. – усмехнулся тот.
– Станешь тут уголовником!..
– Все нормально – чисто! Воротник у него хороший, высокий… В самый раз для такого дела – цела, надеюсь, шея – ни царапины, ни синяков.
– Молоток, – оценил усердие Всеволод. – Стало быть, просто замерз, как тот – вчерашний. А сейчас спать!.. Мы ничего не видели…
Сам же, так и не сумев поудобнее устроить нывшее от боли тело, надолго окунулся в воспоминания о своей Виктории…
Узнав о решении развестись с Давидом, родители не стали корить свою дочь, докучать нравоучениями. От богатства и устроенности так просто не бегут, решили они. Должно быть, имелись на то веские причины.
– Отдохни, приди в себя, – посоветовала Вике мама, – а на работу устроиться успеешь – мы с отцом пока не бедствуем.
Они и впрямь не бедствовали – отец заведовал станцией технического обслуживания, мать служила в районной администрации. Деньги в семье водились – пару лет назад был достроен кирпичный особняк, и супруги перебрались в него из ветхого домишки, пока еще стоявшего по соседству этаким памятником деревянному зодчеству позапрошлого века.
– Вот снесу хибарку, – посмеивался глава семьи, показывая дочери обновленный участок, – и тебе домищу на освободившемся месте справлю. Заживешь на славу, повстречаешь порядочного человека, замуж выйдешь, внуков и внучек нам нарожаешь… Так что не горюй – прорвемся!
«Не горюй – прорвемся!» – было любимым выражением ее отца.
И она под натиском любви и заботы понемногу оттаяла, хотя воспоминания частенько тревожили, уносили в прошлое. Особенно тяжко приходилось бессонными ночами в просторной спальне, которую родители без раздумий и тотчас обустроили на необжитом пока втором этаже в день неожиданного возвращения единственной дочери.
Кончик яблоневой ветви тихонько скреб по стеклу. Безветрие и тишина темной южной ночи вновь навевали грустные мысли. Глядя на мерцавшие в бездонной черноте неба слюдяные звезды, она вдруг припомнила, как исподволь зарождавшееся чувство к Всеволоду Барклаю побудило ее однажды провести некий эксперимент – проверить верность мужа – Давида.
В тот день они отмечали пятую годовщину супружеской жизни. Утром он преподнес ей безумно дорогой
