платком. Они продвигались к раздатчикам вместе с очередью. Сержант продолжал покрикивать на раздатчиков. Я подумал: а что, если и сержанта втянут в обсуждение проблем Гроссбарта, и ужаснулся.

— Маркс, — сказал капитан, — вы ведь из евреев, верно я говорю?

Я подыграл ему:

— Так точно, сэр.

— Скажите этому парню, сколько времени вы в армии?

— Три года два месяца.

— Год на фронте, Гроссбарт, двенадцать месяцев — не шутка — в боях, прошел всю Европу. Я восхищаюсь этим парнем. — Капитан хлопнул меня по груди. — Ты когда-нибудь слышал, чтобы он качал права, требовал особой кормежки? Слышал или не слышал? Отвечай, Гроссбарт. Да или нет.

— Нет, сэр.

— А почему? Он же из евреев.

— Некоторые вещи для одних евреев более важны, чем для других.

Барретт взорвался:

— Послушай, Гроссбарт, Маркс — он хороший парень, герой, чтоб ему, вот так-то. Когда ты учился в старших классах, сержант Маркс убивал немцев. А теперь скажи, кто больше сделал для евреев — ты, который блюешь, стоит тебе съесть кусок сосиски, из отличного мяса, между прочим, или Маркс, который поубивал кучу немецких мерзавцев. Будь я евреем, Гроссбарт, я бы ему ноги целовал. Он же, чтоб ему, герой, а ест, что дают. И чего ради ты развел заваруху, вот что я хотел бы узнать? Чего ради поднял тарарам — демобилизоваться хочешь?

— Нет, сэр.

— С тобой говорить — как об стенку горох! Сержант, уберите его с глаз долой! — Барретт переполз на водительское сиденье. — Я поговорю с капелланом. — Мотор взревел, джип, взметнув облако пыли, развернулся — капитан покатил назад в лагерь.

Мы с Гроссбартом постояли бок о бок, провожая джип глазами. Потом Гроссбарт перевел взгляд на меня и сказал:

— Я не хочу разводить заваруху. Ведь они чуть что кричат, что мы — смутьяны.

И тут я увидел, что зубы у него ровные и белые, и до меня дошло: а ведь у Гроссбарта и впрямь есть родители, и они в свое время водили малыша Шелдона к зубному врачу. Он был их сынком. При всех его разговорах о родителях, трудно было представить себе Гроссбарта дитятей, преемником, — представить, что он кровно связан с кем бы то ни было: с матерью, с отцом, а со мной и подавно. Это открытие повлекло за собой другое.

— Чем занимается твой отец, Гроссбарт? — спросил я — мы с ним шли обратно на стрельбище, чтобы занять место в очереди.

— Он — портной.

— Американец?

— Теперь — да. У него же сын в армии, — сказал Гроссбарт не без иронии.

— А мать? — спросил я.

Он подмигнул:

— Балабустэ[59]. Можно сказать, и во сне не выпускает пыльную тряпку из рук.

— Тоже иммигрантка?

— Она до сих пор не говорит по-английски, только на идише.

— А твой отец, он тоже не знает английский?

— Самую малость. «Почистить», «погладить», «сузить». Вот примерно и все. Но они любят меня.

— В таком случае, Гроссбарт, — я схватил его за руку, остановил. Он повернул голову, наши взгляды встретились, и мне показалось, что глаза его испуганно забегали. — Гроссбарт, это ты написал письмо, ведь так?

Но уже через две-три секунды его глаза снова заискрились весельем.

— Да. — Он прибавил шаг, я старался не отставать от него. — Отец и сам бы так написал, если бы сумел. Но на письме стоит его имя. Он его подписал. Я послал письмо домой, чтобы на нем стоял нью- йоркский штемпель.

Я был ошеломлен, он это заметил. И на полном серьезе сунул правую руку мне под нос.

— Кровь есть кровь, сержант, — сказал он и ущипнул голубую жилку на запястье.

— Чего ты добиваешься, Гроссбарт? — спросил я. — Я видел, как ты ешь. Ты этого не знал? Я сказал капитану: я, мол, не знаю, что ты ешь, но я видел, как ты наворачиваешь в столовке.

— Работать приходится много. Тренировки тяжелые. Если в печь не подбрасывать уголь, она греть не будет.

— Ты зачем написал, будто тебя рвет, что ни съешь?

— Так я не о себе, я о Мики написал. Я писал за Мики. Сам бы он, сержант, нипочем не написал — уж как я его просил. Он исчахнет, если ему не помочь. Я написал от своего имени — от имени отца, сержант, но я и о Мики, и о Фишбейне пекусь.

— Мессия, да и только, вот ты кто, верно я говорю?

Мы уже встали в очередь.

— Это вы тонко подметили, сержант. — Он улыбнулся. — И все-таки кто знает? Кто может сказать? Не исключено, что вы — Мессия, самую малость. Мики говорит, что Мессия — понятие собирательное. Мики, он учился в ешиве, пусть и недолго. Он говорит, что все вместе мы и есть Мессия.

Малость я, малость вы. Послушали бы вы, сержант, этого пацаненка, когда он разойдется.

— Малость я, малость ты, — сказал я. — А ведь тебе, Гроссбарт, хотелось бы в это верить? Тогда ты, что ни натвори, выходил бы чистеньким.

— А что, сэр, не так уж и плохо в это верить. Ведь в таком случае от нас всех требуется давать, но давать понемногу, только и всего.

На этих словах я повернулся и ушел — разделить обед с другими сержантами.

А два дня спустя на мой стол легло письмо, адресованное капитану Барретту. Его спускали ко мне по цепочке — из приемной конгрессмена Франкони, куда оно было адресовано, генералу Лайману, от него полковнику Соусе, от него майору Ламонту, далее — капитану Барретту. Я прочел письмо дважды. Его отправили 14 мая, в день, когда Барретт провел с Гроссбартом беседу на стрельбище.