бы нам пришлось не просто покинуть США, а бежать из страны.
С работы в универмаге она ушла столь же стремительно, как оставил насиженное местечко в компании «Метрополитен», в которой он прослужил двенадцать лет, отец, — лишь бы воспротивиться правительственным планам принудительного перевода по службе в Кентукки и постыдному разгулу антисемитизма, признаки которого он, единомышленник Уинчелла, безошибочно распознал в программе «Гомстед-42». Мать вновь чуть ли не круглосуточно хлопотала по дому, вновь поджидала нас с горячим ланчем в большую перемену, а в летние каникулы собиралась пристально проследить за тем, чтобы мы с Сэнди, маясь бездельем, опять не натворили каких-нибудь глупостей.
Отец преобразился, брат стал таким, как раньше, мать занялась своими прямыми обязанностями, на голову мне наложили черной шелковой нитью восемнадцать швов, мое величайшее сокровище безвозвратно исчезло, — и все это произошло со сказочной стремительностью, буквально по щучьему веленью. Семья утратила социальный статус и воссоединилась заново в считанные дни; нас не выселили, мы не отправились в эмиграцию, мы окопались на Саммит-авеню, откуда всего через три месяца — на протяжении которых бесконечно ненавистный мне Селдон продолжал рассказывать всем и каждому, как он спас меня, истекающего кровью и почему-то в его одежде, от неминуемой гибели, — должны были съехать Вишневы. С первого сентября Селдону предстояло стать единственным еврейским ребенком в Данвилле, штат Кентукки, куда принудительно перевели по службе его мать.
Мой «лунатизм» непременно стал бы еще большим поводом для унизительных пересудов по всей округе, не выгони с позором производители крема для рук «Джергенс» Уолтера Уинчелла всего через несколько часов после той воскресной передачи, которая и заставила меня пуститься в ночные бега. Изгнание Уинчелла из эфира стало шоком для всех — и, разумеется, сам Уинчелл постарался, чтобы этот шок — в общенациональном масштабе — не прошел чересчур легко и слишком быстро. Его — лучшего на протяжении десяти лет радиообозревателя Америки — девятичасовую воскресную передачу на следующей неделе заменили трансляцией концерта танцевальной музыки из какого-то шикарного клуба в одной из манхеттенских гостиниц. Джергенсы предъявили ему два обвинения: во-первых, человек, произносящий такие слова перед более чем двадцатипятимиллионной аудиторией, устраивает пожар в переполненном театральном зале, а во-вторых, только закоренелый демагог, спекулирующий на самых низменных инстинктах толпы, может, на их взгляд, подвергнуть столь неслыханным оскорблениям действующего президента страны.
Даже такая сбалансированная газета, как «Нью-Йорк таймс», — основанная евреями и принадлежащая евреям (за что ее, в частности, в высшей степени ценил мой отец), к тому же далекая от некритического отношения к линдберговской политике сближения с гитлеровской Германией, — безоговорочно поддержала крайнюю административную меру, на которую пошли производители крема для рук, опубликовав редакционного колонку, озаглавленную «Профессиональное бесчестье». В колонке утверждалось, что
…с некоторых пор в антилиндберговских кругах разворачивается негласное соревнование: кто измыслит самую чудовищную интерпретацию подлинных мотивов, которыми руководствуется высшая государственная власть. Одним-единственным заходом своего бомбардировщика на цель Уолтер Уинчелл доказал, что на этом поприще ему воистину нет равных. Маргинальные сомнения и более чем спорный вкус Уинчелла на сей раз вылились во взрыв ненависти, представляющийся и непростительным, и аморальным. Выдвинув обвинения, столь немыслимые, что даже люди, всю жизнь голосующие за демократов, поневоле испытали внезапное сочувствие к президенту, Уинчелл опозорил себя раз и навсегда. И руководство компании «Кремы Джергенсов» следует поблагодарить за стремительность, с которой оно убрало клеветника из эфира. Журналистика в том виде, в какой она практикуется не только самим Уинчеллом, но и ему подобными по всей стране, представляет собой прямой вызов как нашим конституционным свободам, так и профессиональному кодексу чести, базирующемуся на точности, правдивости и ответственности, — на тех самых качествах, к которым мистер Уинчелл и его циничные подпевалы-колумнисты из таблоидов, равно как их чересчур охочие до денег издатели, всегда испытывали отвращение пополам с презрением.
В продолжение темы, затронутой в редакционной колонке, в «Таймс» была опубликована подборка писем, открывающаяся самым пространным изо всех — и подписанным наиболее громким именем. Выразив благодарность редакции и подкрепив сформулированное в ней мнение новыми примерами кощунственного нарушения Уинчеллом Первой поправки, автор письма пришел к следующему выводу:
Попытка раздразнить и запугать своих соплеменников-евреев вызывает ничуть не меньшее презрение, чем нарушение этических норм, нашедшее столь энергичное осуждение в вашей газете. Омерзение и только омерзение вызывает сама попытка спекуляции на исторических страхах вечно преследуемого народа, особенно когда в условиях открытого общества, свободного от дискриминации любого рода, правительство страны проявляет постоянную заботу о населении, что, в частности, нашло выражение в учреждении департамента по делам нацменьшинств. Программа «Гомстед-42», разработанная для того, чтобы расширить и углубить вовлечение гордых граждан Америки еврейского происхождения в национальную жизнь страны, получает в устах Уолтера Уинчелла наименование «фашистской стратегии», призванной изолировать евреев и исключить их из национальной жизни, — это верх безответственности и цинизма, это прямая иллюстрация техники Большой Лжи, которая (и техника, и ложь) представляет собой сегодня величайшую угрозу делу демократии во всем мире.
Письмо было подписано так: рабби Лайонел Бенгельсдорф, директор департамента по делам нацменьшинств, Министерство внутренних дел, Вашингтон, округ Колумбия.
Ответ Уинчелла появился в его авторской колонке в «Дейли миррор»; эта газета принадлежала крупнейшему медийному магнату США Уильяму Рэндолфу Херсту — наряду еще с тридцатью или около того газетами правого толка по всей стране и примерно с полудюжиной популярных журналов, входящими в так называемый королевский пул. Все эти издания перепечатывали Уинчелла, благодаря чему число его читателей увеличивалось еще на несколько миллионов человек. Херст терпеть не мог Уинчелла — из-за его политических пристрастий и в особенности из-за того, что журналист славословил Рузвельта, — и давно бы перекрыл ему кислород, не иди речь о борьбе между «Миррор» и «Дэйли ньюс» — о борьбе за души и «никели»[5] (столько стоила тогда газета) нью- йоркцев, — о борьбе, в которой желчное обаяние знаменитого колумниста и единственная в своем роде смесь дотошной правдивости с ненаигранным патриотизмом были воистину незаменимы. И когда Херст в конце концов выгнал Уинчелла, произошло это, по свидетельству самого журналиста, не столько из-за застарелой взаимной ненависти, сколько из-за беспримерного давления со стороны Белого дома — давления столь сильного, что даже такой закаленный в публичных и подковерных схватках и могущественный человек, как Херст, не смог не поддаться ему из страха перед неизбежными последствиями.
Линдберговские фашисты — этой чеканной формулой открылась колонка несгибаемого Уинчелла, опубликованная через пару дней после того, как его убрали из эфира, — начали открытую нацистскую атаку на свободу слова. Сегодня Уинчелл превратился во врага, которому надо заткнуть рот… Уинчелл стал «поджигателем войны», «лжецом», «паникером», «коммунякой», «моральным уродом». Сегодня так называют вашего покорного слугу, а завтра назовут любого газетчика или радиорепортера, который осмелится сказать правду о фашистском заговоре с целью уничтожения американской демократии. «Почетные арийцы» вроде — не столько рабби, сколько раба, — лающего по- собачьи Лайонела Бенгельсдорфа и высокомерных в своем пресмыкательстве перед властью владельцев трусливой «Нью-Йорк таймс» — далеко не первые еврейские Квислинги, трущиеся о ногу своих хозяев- антисемитов, потому что натуры у них, видите ли, чересчур утончены, чтобы сражаться против нацизма плечом к плечу с Уинчеллом… и наверняка далеко не последние Задергавшиеся Джергенсы далеко не первые корпоративные конформисты, решившие угодливо принять мяч, поданный диктатурой лжи, правящей нынче бал в нашей стране… и тоже наверняка не последние.
И эта колонка, в которой Уинчелл назвал поименно еще более пятнадцати своих личных врагов, выставив их в качестве ведущих коллаборационистов американского фашизма, оказалась для него самого последней.
