Это тексты, а не пьесы. Театр превыше газетчины.
Создатели текстов – не драматурги.
Мало расшифровать диктофонную запись.
Диктофонщики – не умеют писать пьес.
Сколько пленки – столько текста. Смешно.
Но жанр будет обозначен, если из диктофона сделать «исходник» и продолжить труд.
Мой опыт – «Убийство в храме. Репетиция» – показывает, что нужна пьеса. То есть минимум – сюжет и характеры. Нужна поэтика. Поэтический, музыкальный (зонговый) комментарий – это один из приемов. Далее – метафоризация документа. Его обобщение.
Актер в таком театре превращается в Автора, Автор в Актера.
Повествовательный дискурс дает укачивающий ритм. Иногда его бывает достаточно, чтобы документальное своим усыпляющим воздействием подменяло театр. Однако сон – тоже своеобразный документ.
Приближая театр к жизни, ставя знак равенства между жизнью и театром, мы лукавим, подобно Н. Н. Евреинову, хотя бы потому, что Н. Н. Евреинов вышел из Серебряного века и не вошел в реальности 20-го. Он был поэтом символятины, то есть обезжизненного символа. «Хэппенинг» – это украшение жизни, но отнюдь не сама жизнь. Витрина – не театр, а театрализованная картинка.
Течение жизни во времени и пространстве невоспроизводимо. Вот почему любой документ, так или иначе, получает на театре угол зрения, даже если мы подаем его, документ, так сказать, «объективно».
Любое изъявление искусственно, так что «повторение» документа, волей-неволей, все равно театр. Правда, плохой.
Узнавание смысла документа происходит лишь потому, что в новом пространстве и в новом времени документ попадает в новый контекст, делается другим, оставаясь при том ТЕМ ЖЕ САМЫМ.
Только домысел и вымысел может создать другую жизнь документу.
Пушкин, написавший «Историю Пугачева», не был бы Пушкиным, создавшим вослед «Капитанскую дочку».
В противоположном направлении двигался, скажем, Фадеев, который препарировал историческую правду в угоду выдуманному им сюжету и партийной идеологеме – клеветал на прототипов – Вырикову и Лядскую, исковеркав им жизнь в социалистических реалиях, – жить с клеймом предателя было непереносимо. Между прочим, этих конкретных людей спасал от уничтожения при жизни не кто-нибудь иной, а. Сергей Аверинцев! – выдающийся филолог и религиозный мыслитель нашего времени. Он делал это в ранге депутата, но совершал поступок – ВО СПАСЕНИЕ ДУШИ тех, кого облили грязью якобы на документальном материале.
– Ненавижу доносчиков и ловцов бесприютных собак! – написала Майя Борисова.
Так что вымысел может оказаться «сильнее» документа. Точнее, стать новым документом, позорным и позорящим действием, через множество лет встречающим противодействие.
Методология внедрения фактомонтажа в литературу была применена еще Дос Пассосом (в живом и классном переводе Стенича) – там вымысел чередовался с документами и газетчиной.
Кстати, «глотатели пустот» ходят и в театр.
Век богатырей сменился веком карликов. Где ТЕ артисты, ТЕ режиссеры, ТЕ авторы?! Да и где ТЕ зрители, для которых можно было играть ТЕ спектакли?.. Все они, не делившие жизнь и искусство, ушли в иные миры – туда, откуда нет возврата.
Со сцены веет гнусным корыстолюбием. Гонорары иных «звезд» запредельны. Цена билета на иной спектакль превосходит месячный заработок иного человека. Это бред.
Больше всего мне претит превращение Театра в чистый бизнес. Художник-бизнесмен есть нонсенс. Однако бедный художник – нонсенс не меньший. Зарабатывание денег есть всего лишь средство сохранения и укрепления дела. Вместо этого – обогатительная цель театра как таковая мешает искусству, ломает искусство, убивает искусство. Театр – это то, что творится на сцене. Сила театра в его художественности, а художественность достигается отнюдь не всегда с помощью роскошных декораций. Деньги нужны театру для декораций, а не для роскошных декораций. Деньги нужны для оплаты труда актеров, а не для оплаты «звезд». Бешеные заработки, к которым все так стремятся, радуют блефующих ремесленников. Художника радует удачная премьера. Деньги не самоцель, хотя их отсутствие может сказаться на качестве. Внутренний огонь горит бесплатно.
Все, что я делал, доставляло мне удовольствие делать. Удовольствие бесценное, поэтому сколько мне ни плати – эта сумма всегда была и будет ничтожной. Дают – спасибо. Не дают – я все равно буду делать то, что нравится.
В каждом театре есть своя авгиева конюшня. И располагается она на сцене, и лишь потом надо искать ее в кулисах. Все решает сцена. Хороший ли театр, плохой ли – решает то, что происходит на сцене. Все остальное – второстепенно. Однако редко или даже никогда не бывает так, чтобы в кулисах царствовала конюшня, а на сцене красота. Тут все взаимосвязано. Вонь и нафталин – на все здание.
Однажды на репетиции две очень хорошие актрисы устроили мне, как говорил Зощенко, «некрасивую сцену», стали со мной пререкаться (совсем не по делу), отказываться сделать то, что я просил.
Взбешенный, я стукнул кулаком по столику так, что он затрясся, и проревел:
– Прекратите это каботинство!
Все замерли, услышав незнакомое слово.
После чего обе актрисы смиренно выполнили задание.
Однако вослед, по окончании этой репетиции, ко мне посыпались вопросы: что я сказал? Что имел в виду? И вообще – что такое каботинство?
Я, конечно, знал, что говорил. Но в сердцах, а может, от нахлынувшей обиды, ухмыльнулся и сказал:
– Я расскажу, что такое «каботинство». Но позже.
– Когда?
– Когда сочту нужным.
Многие артисты театра стали приставать ко мне – скажите сейчас. И это продолжалось несколько месяцев.
Тогда я слукавил еще раз и пообещал раскрыть тайну каботинства 27-го марта, в День рождения нашего театра и в Международный День Театра.
Итак, каботинство. Или каботинаж. Французское словечко. Но я его слышал многократно во МХАТЕ, когда работал там. Прямой смысл – плохой актер, кривляка, притворщик. Отсюда мхатовское неприятие ложного поведения как на сцене, так и в кулисах. Каботинство стало выражать всякий обман, склонность к интригам в театре, любое показное вранье. То есть во МХАТЕ презрение к внешней дурновкусной игре перевели еще и в этическую сферу, называя каботинством актерский саботаж, нечистоплотность поведения в кулисах, подлость и высокомерие в отношениях коллег.
А все началось с Бенуа, с которым любил полемизировать Мейерхольд. Бенуа считал, что лишь Московский Художественный театр «не умеет лгать». А, мол, вот Рейнхардт и Мейерхольд – это обман, каботинаж.
В ответ Мейерхольд, конечно, огрызнулся, стал настаивать на прекрасном изначальном значении словечка – это, мол, странствующий мим, гистрион, комедиант, и ничего в этом плохого нет.
Так что существует две точки зрения на каботинство – мхатовская и мейерхольдовская.
В споре со своими актрисами я употребил слово «каботинство» во мхатовском толковании. Но мейерхольдовская мне тоже нравится.
Время бесчувствия – время безмыслия. Безмыслие – как следствие, как результат бесчувствия.
Подсматривать нехорошо. Почему же театр, подсматривающий жизнь, обязательно хорош?..
Вся штука в том, КАКУЮ жизнь подсматривает Автор, а его глазами – мы.
Реальность постоянно ускользает.
В театре мы имеем дело с этими бликами и отсветами – только. Даже самый бытовой, оснащенный
