благодаря «непрерывному соприкосновению метафизики темы с метафизикой языка» (тут И. Бродский, можно сказать, разъял алгеброй гармонию).
То, что сегодня происходит в России, в XVIII веке назвали бы «повреждением нравов». Но в те времена сия формула более относилась к женитьбе меж двоюродными родственниками или к заведению романа с пятнадцатилетней девочкой, к тому же крепостной. Ах, ужас какой!
Нынешние «повреждения», пожалуй, сильнее будут: наркотики в третьем классе или пускание газа на людей с целью их спасения, покупка почки у умирающего или так называемые бои без правил, устраиваемые в казино.
Как театру протиснуться в этой мерзкой толпе? в какой щелке спрятаться и как из нее высунуться? да и нужно ли высовываться?
Н. М. Карамзин делал ставку на просвещение как на «Палладиум благонравия». Гильотины и эшафоты провозглашались врагами человечности, крестьянина следовало просвещать, просвещать, просвещать, дабы получить здравомыслие и мораль в обществе, только что дошедшем до пугачевщины. Однако просвещать надо прежде всего царя и его окружение – лишь в этом перспектива общего смягчения нравов и установления благородства во взаимоотношениях людей. Свет философии отвадит от кровопролитий и жестокосердия, личностью сделается любая посредственность.
Однако жизнь и реальность расстроили эти планы. «Век Просвещения! Я не узнаю тебя – в крови и пламени не узнаю тебя!» – был вопль Н. Карамзина. Надо было что-то делать для благонравия. И Карамзин сделал «Бедную Лизу».
Яды, источаемые псевдоавангардом, отравляют современную сцену. Я мучаюсь бесформицей, то есть необязательностью формы, ее непродуманностью, случайностью. Ситуация, когда бесформенный авангард злоупотребляет интересом к нему, для театра опасна, если не сказать, вредна, поскольку смазывает рельеф искусства, заставляет восторгаться половинчатыми потугами и амбициозными проектами, которые так же далеки от истинно художественного проявления, как шарлатан Костя Треплев от своего автора – Антона Чехова. Недавно видел «Дядю Ваню» на украинском языке. Там полностью был выброшен «экологический монолог» Астрова. Из пьесы вынули ее сердце. Да и Елена Андреевна сразу стала дурой – что ее тянет к доктору?.. Зато «фестивальный» спектакль с премиями.
Главный признак псевдоавангарда – бессмыслица, чрезвычайно насыщенное пустотой, без чувства юмора высказывание. Мнимости важничают. Им хочется хорошо и красиво выглядеть. Потому они себя и пиарят, что не уверены в самоценности. При этом неумение выдается за «а я так хотел».
Неряшливая, перекошенная во все стороны анархия стилеобразующих элементов дает лишь видимость абстрактной дисгармонии, она не только безобразна, но и безобразна. Это бракованный дух. Бракованные выбросы отбросов. Мир жизни столь велик и непредсказуем, что его воспроизведение и преображение есть проблема языка, преодолевшего безъязычье. У бесформицы есть одно преимущество перед гармонией – она ее уничтожает.
Однако почему-то до сих пор результата нет.
И в будущем не будет.
А если будет – это будет конец Искусства, означающий всего лишь всепобеждающую ерунду, конец всего и вся.
Хороший критик, хороший. Только зачем его мама родила?!
А впрочем, разве у него была мама?
Слабые спектакли – десятками! – были и у Станиславского, и у Мейерхольда, и у Товстоногова, у кого хочешь. Вопрос в том, что величие режиссерского имени определяется исключительно удачами, а дурные опусы забываются, сходят на нет, как с белых яблонь дым. Удачи мифологизируются, получают поддержку в мемуарах и текущей критике, комментируются и переосмысляются в контексте новейших концепций, благодаря чему творчество Мастера объявляется культурологической ценностью и возводится на пьедестал в виде непререкаемой легенды.
Театр – это не сам спектакль, а спектакль плюс миф об этом спектакле.
Работа над мифом должна быть столь же изощренно талантлива, столь же мощна и обязательна, как и создание собственно художественного продукта. Сегодня эта деятельность называется пиаром, который не бывает другого цвета, кроме как черным.
В условиях отсутствия какого-либо серьезного театроведения – миф перерастает самое себя и творит некую всепобеждающую липу, делающую живое окаменелым, но зато очень и очень авторитетным. Печально, но факт.
В свое время Любимов перегородил течение театральной реки. Всем стало казаться, что театр формы – это именно театр Любимова, что Мейерхольд нам его послал как своего единственного наследника, что примат визуального решения, уничтожающий психологизм или, по крайней мере, его сужающий – это и есть новое, как думалось в 60-е.
Река, стукнувшись об эти преграды, естественно, забурлила и пошла искать обходы.
Возникли новые течения.
Вдруг стало неясно, куда, к примеру, девать Шварца?!.. Или – Ионеско?..
У чему отнести Театр Брука с его «Кармен» или Стуруа с его «Лиром»?
В какие берега надо втискивать Марселя Марсо – или пантомима не театр, не поэзия зрительных образов?.. И так далее.
Сегодня, не слишком разобравшись в только что явленном наследии, мы отпрянули от него, как от какой-то наскучившей, навязшей в зубах проповеди, с большим остервенением стали созидать новейшую муру, словно ничего раньше и не было. На пустом месте!..
А место, простите, было отнюдь не пустое.
Теперь Любимов ничего никому не перегораживает.
Но река обмелела. Река как-то не слишком течет.
Артистизму нельзя научить. Артистизм – от природы, от генетического устройства психофизики, хам артистичным не бывает. Однако артистичность можно и нужно развивать.
Парафразы конструктивизма очень часто проникают в современный театр, чертя пространство убогими самодеятельными линиями.
Энергия фарса атакует сегодня психологический театр, делая его, во-первых, не скучным, во-вторых, живым, в-третьих, достаточно «во-первых» и «во-вторых».
Во тьме светящаяся точка – это уже Театр. Ибо – образ. А если она движется, то удаляется, то приближается, то это уже мизансцена, постановка, драматургия, настроение, поэзия, музыка, правда жизни и смерти, это уже философия, миросознание, тайна, магия, переживание, вера, безумие, чудо.
Ошибочно думать, что я мудак. Правильнее думать, что я большой мудак.
Однако непонятно, почему я тогда такой востребованный?!
Попугай – личность. А соловей – посредственность. И такое бывает.
Приветствую «Док. театр». Но. Документ есть документ.
Не всякий документ взывает к вымыслу.
Вымысел не равен образу. Документ – редко образ.
Образ достигается всей театральной структурой.
Зачитывание документа делает его пассивным, статичным, уничтожающим театральность.
Документы надо уметь сталкивать. Снабжать ассоциацией, укладывать в концепт.
Жанр фактомонтажа не нов. Третьяков – апологет такого театра. Леф! Еще Маяковский призывал: «Воспаленной губой припади и попей из реки по имени Факт».
В этой реке легко утонуть. Много мути.
Эта река – бесконечна. И никогда не глубока.
Как выбрать факт для театра?
Какой факт годится для драмы, а какой нет?
Обыденность и сенсационность – враги.
Надо научиться работать с обыденным, как с сенсационным. Голый факт – ничто. К голому факту следует привесить комментарий – доосмысление и переосмысление фактов необходимо.
Перечисление фактов – не есть драматургия.
