Я написал: «Всю свою жизнь отдал людям, женщинам и детям», — но и это показалось слишком мелким, приземленным, недостойным его масштаба.
«Был непревзойденным мастером стравливания подчиненных. Таким и останется в нашей памяти…»
Но нет, все это было не то.
Задача моя как автора заключалась не в том, чтобы читатели приняли на веру утверждение: «Вот идеал для подражания, живите и делайте — как он», а в том, чтобы самые широкие слои прониклись сознанием мудрости и непреходящего величия человека, чью жизнь я наблюдал и воспевал на протяжении стольких лет и страниц, сам проникаясь и вдохновляясь подвижническим следованием его заветам, попыткой повторить славный путь — а, может быть, даже дерзновенный мечтой — превзойти кумира.
В конце концов из-под моего пера вышел сдержанный сухой финал, однако лично меня трогавший до слез: «Прощай, Маркофьев!»
Прямо с вокзала я отправился в типографию.
Книга моей жизни, Учебник для Дураков, пожелавших сделаться умными, была закончена. И она не должна была пропасть. Кануть в Лету. Я не мог оставить будущие поколения идиотов, глупцов, недоумков — без помощи и совета, без напутствия и итоговых выводов. Я должен был поведать, как и чем завершилось житие дурака и болвана, глупейшего из глупейших, неудачника и бездарности, то есть меня самого.
— Эта книга, — сказал я, — должна быть отправлена в набор немедленно. Иначе… Я приду сюда с ружьем.
Зав наборным цехом не дослушал и поспешил с рукописью в цех.
Я поехал к Маргарите. Она встретила меня с радостью. И стала пятиться к кровати. Она думала, я снова, как перед отъездом, повалю ее на простыни и воспользуюсь ее женской беззащитностью. Но у меня была задача посерьезнее.
— Где ружье? — спросил я.
И забрал подаренный тестем карабин, обменяв его на хрустальную вазу.
Мое поведение, похоже, производило сильное впечатление. И не только на Маргариту. Катя бежала за мной по ступенькам и повторяла:
— Ни о чем не жалей, папа. Ты прожил классно, особенно под занавес. Ух, как ты рванул с этой молоденькой на юг. Это было отпадно! Это было забойно и прекрасно. Теперь я вижу, что ты — мой отец. Теперь я это вижу. Именно такой мужчина и должен был стать моим отцом. Папа, ты клёвый.
Я никак на ее слова не реагировал. И велел принести забытые мною впопыхах патроны.
С заряженным ружьем и полным патронташем я двинул к себе домой. Но решил проявить осторожность и некоторое время из подъезда напротив наблюдал за своими окнами. Предчувствие меня не обмануло: занавеска на одном из них дрогнула. Лишь после этого, с ружьем наизготовку, я приблизился к двери собственной квартиры. Но пока размышлял, что правильнее: вышибить дверь ногой или открыть пальбу сквозь нее, сверху на меня кто-то прыгнул. И обезоружил. Это был Миша. С моим ружьем он пустился наутек. В скорости Виновник Всех моих Бед не уступил бы ни одному из ипподромных рысаков.,
К папе с мамой я успел как раз вовремя. На углу перекрестка, сверяя номер дома с тем, который значился в окровавленной визитке, стоял один из моих южных охранников. Убедившись в совпадении указанного в бумажке и реального адресов, громила вошел в подъезд.
Я крался следом. Между лестничными пролетами я замешкался. Что позволило охраннику нажать кнопку звонка. Ему отворил отец. Когда я подоспел, охранник, предъявивший отцу карточку, пребывал в полной растерянности.
— Это вы? Но как же быстро вы постарели…
Напав сзади, я ударил его загипсованной рукой по затылку.
Еще раз скажу: никому не пожелаю сделаться умным. Разум — тяжелый, непосильный груз. Быть глупым — приятнее и проще.
Сидя у родителей, я вертел в руках отнятый у охранника пистолет и слушал Моцарта. Я должен был решить, что делать дальше. Определить последовательность своих поступков.
Бедняга Вольфганг Амадей, думал я, то, что с тобой произошло, — нелепица. Мало того, что бездари и негодяи отравили тебе жизнь, они отравили тебя самого. Ты должен был предвидеть такое и защищаться. Это ты должен был отравить Сальери, а потом, с брезгливостью отряхнув руки, сесть к инструменту и написать еще один реквием — за упокой души этого мерзавца, или, что лучше, какую-нибудь героическую симфонию.
Но что поделаешь, если в жизни хозяйничают и распоряжаются не такие, как ты.
Пораскинув мозгами, с чемоданчиком, полным денег, и пистолетом я отправился в институт.
Ошибка Моцарта в том, что он не убил Сальери. Если бы убил — остался бы жить. И написал бы много-много чудесных мелодий. И заработал бы много-много денег.
Но, может быть, это был бы уже не Моцарт. И может быть, он бы не сумел сочинять музыку…
Мысль моя сводится вот к чему: талантливый человек и человек бездарный живут по разным законам. Бездарный побеждает всегда, потому что его кодекс позволяет ему больше. Нет запретов! Нет границ, которые бы не переступил бездарный негодяй…
Но!
Если бы талантливый принял навязанные ему правила, то, даже на территории противника, каковой, в сущности, является все поле нашей жизни (разве не бездарности окружают, контролируют, главенствуют повсюду?), он, талантливый, все равно бы выиграл состязание в силу своей талантливости. Например, если бы Моцарт решил отравить Сальери (допустим такое чисто теоретически), он бы это сделал ярко, талантливо, с гораздо большим блеском и выдумкой. Изобрел бы какой-нибудь экстравагантный яд или устроил так, чтобы Сальери от зависти бы лопнул…
Первым, кого я встретил в институтском коридоре, был ректор.
— Ну вы даете! — напустился он на меня. — Совсем, что ли, на работу перестали ходить? Мне из-за вас пришлось бросить яхту и ездить сюда чуть не каждый день…
Я хлопнул его по плечу, от чего он слегка присел.
— Васильич, — сказал я. — Все в порядке. А и сгорел бы институт, нам с тобой — чего?
Отодвинув ректора плечом и не оглянувшись, я двинулся дальше.
В лаборатории по обыкновению гоняли чаи Миша, Оля и вся их компания.
— И, мне чашечку, — попросил я и улыбнулся. Они переглянулись в сомнении. Но я-то уж знал, как с ними держаться.
— Погулял тут, — сообщил я, опускаясь в кресло. — Аж на юг меня занесло.
