— Свежо преданьице, а верится с трудом! — задорно откликнулась Люба.

— А ты-то чего понимаешь?! — взъелся Илья на племянницу.

— Уж как-нибудь не меньше, чем ты, понимаю! — огрызнулась Люба, которая была всего на три года моложе «дядюшки».

Но на другое же воскресенье Кирилл опять появился в доме Ютаниных, увязался со всей компанией в город, на ярмарку, где накупил глиняных петушков, мячиков на резинке, каких-то пискулек, фокусных чертиков, дудок, всех забавлял, будто клоун, смеялся, а возвратившись в слободу, наделял игрушками встречных маленьких ребятишек, наполнив улицу свистом, гудками и писком ярмарки…

— Балда какая-то твой Кирюшка, — упрямо сказала Люба Илье, хотя в этот раз он показался ей милым и славным.

Илья только молча махнул на нее рукой.

Кирюша стал бывать в доме часто. С Ильей, с товарищами и девушками катались они по воскресеньям на лодке, плавали в лес за черемухой, потом — по ягоды и по грибы. В недели дневной смены до позднего вечера, бывало, засиживались у ворот на скамейке под липой, пели хором, слушали гармонику, луща подсолнухи или пожевывая «серу», и рассказывали страшные сказки. На берегу затона играли в городки, а не то вдруг, вытеснив желторотых подростков с лужка, затевали горелки, борьбу, игру в «волки и овцы»…

Кирюша нравился Любе тем, что при всем зубоскальстве и веселости никогда не позволил себе непристойного слова, не приходил гулять во хмелю, почти как Илья играл на гармонике, был строен, речист, любил похвалиться в споре пословицей, дважды, без отдыха, переплывал широкий затон и много читал… Именно когда он завел дружбу с Ильей, Илья тоже стал чаще посиживать в свободное время за книжкой. Правда, книги эти показались Любе скучны и трудны, и она не могла понять, чем они так увлекают Илюшу, как-то даже спросила.

— Это, брат, книжки мужские, — сказал он с усмешкой, — с долгим волосом их не понять. Экономика! — уважительно произнёс он.

— А Кирюша их тоже читает? — осторожно спросила она.

Илья усмехнулся с лукавством.

— У него самого попытай! — Но вдруг просто добавил; — И шут его знает, когда успевает читать! Как ни гонюсь, а за ним не угнаться! Ни мне, ни тебе того не прочесть, а работает вместе со мной. Я домой ворочаюсь из мастерских, с ног валюся, а он: «Мам, поесть». Сам за стол, носом в книгу, и даже не взглянет, что жует. Спроси его после обеда, щи хлебал или кашу, — скажет: «Забыл». Да не врёт, а взаправду забыл, понимаешь! А в праздник придёт, поглядишь — шалопай шалопаем, вот с девками зубы чешет, вот чешет, все шутки да прибаутки! — Илья поглядел на Любу, как она слушает, широко открыв ясные карие глаза. — А что, полюбился Кирюшка? — внезапно спросил он.

— Так цыгане коней на ярмарке продают, — скорчив гримасу, ответила Люба с насмешкой. — Тебе бы в сваты записаться!

Илья засмеялся.

— А чем не сват! Кирюшка намедни спросил про тебя, я так же тебя нахвалил. Он тоже разиня рот слушал…

— Дурак! — отмахнулась смущенная Любка.

Он шутливо поймал ее за косу.

— Стой! Повторяй: «Не дурак, а дядюшка, дядечка, дядя Илюша, спасибо тебе за хорошего женишка!» Повторяй за мной: «Спасибо тебе за Кирюшку. Кабы не ты, он бы глянуть не захотел на меня, пучеглазую, а нынче влюбился…»

— Пусти ты, дурак! Отпусти! Отпусти! Всё ты врешь, и никто ни в кого не влюбился. Пусти! — смешливо и беспомощно отбивалась Любка.

— Целуй! Целуй дядю Илюшу! — озорничал Илья, пока Любка, чтобы отвязаться от него, громко не чмокнула в подставленную колючую щеку.

— Дурак, дурак, триста раз дурак и дурацкий болтун! Вот тебе! — крикнула, убегая, Любка. Она запустила в не го подушкой и выскочили во двор.

— Я и Кирюшке сказал, что ты в него врезалась по уши! — выкрикнул через форточку ей вдогонку Илья.

Любка молча погрозила ему кулаком, уже выходя за калитку.

Это было еще до снега, месяца три-четыре назад.

После этого, когда пришел Кирюша, Люба тотчас же убежала к соседям и у Наташи сидела до вечера, пока наконец Илья, захватив Кирюшу, вместе с ним вслед за Любой отправились к Головатовым. Любе некуда было деваться. Уже на следующей неделе все поняли, что. Кирюша пришел не к Илье, а к Любаше… Ни тот, ни другая не произносили и самого слова «любовь», говорили о чём попало, смеялись, шутили, кидали друг в друга орешками, но по самому виду их считали уже женихом и невестой…

Только на святках, когда взрослая молодежь затеяла катанье с горы на санках к затону, — среди общего смеха, девичьего визга, игры в снежки, далеко, за целые полверсты, укатив на санках к лесопилке, где лежали бунты заснеженных бревен, Люба с Кирюшей встали с санок, держась крепко за руки. Справа от них расстилалась ровная снежная пелена, серебрясь по широкому полю покрытого льдом затона, за которым в лунном тумане и инее вовсе растаял прибрежный лес, а слева, там, высоко на горе, гнездились, маяча огнями, домишки железнодорожной слободы, и вдаль по горе уходили желтые, зеленые и красные огоньки семафоров вдоль полотна дороги…

Весь шум веселящейся молодежи остался у них за спиной, высоко на горе. Невольно они оторвались от всех и были теперь одни здесь, в снежном, голубоватом тумане… В мутном, свете луны Кирюша приблизил свое лицо к лицу Любы и, глубоко взглянув ей в глаза сияющими глазами, неожиданно запрокинул ей голову и долго, томительно долго, целовал ее, вдруг утихшую, в губы… Люба закрыла глаза. Ее охватил сладкий страх, расширяя сердце, словно б у сердца выросли крылья…

— Люба, Любушка, любишь? Моя? — шепнул он, казалось, без звука, в какой-то сплошной, охватившей весь мир тишине. И она не слыхала его голоса, а поняла лишь по движению губ.

— Кирюша, родименький! — шевельнулись в ответ её губы.

Снова она закрыла глаза под его поцелуем, вдыхая какой-то необычный запах мороза, душистых моченых яблок и вместе — полыни да чуть-чуть овчины от его короткой шубейки.

И вдруг где-то тут же, совсем-совсем близко, промчались большие санки, громко взвизгнула девушка, раздался треск и раскатистый хохот в две пары голосов.

Кирюша и Люба схватились за верёвку своих саней и легко, как никто никогда, побежали в гору, пока те четверо, там, внизу, со смехом и шутками выбирались из глубокого сугроба…

— Никто не видал, — шепотом успокоил ее Кирюша.

— И не было ничего… Все во сне ты увидел, — ответила она, отвернувшись, не смея взглянуть на него.

Они поднялись на горку. Кирюша взял ее за руки и, быстро дыша, при ярком свете луны радостно поглядел ей в лицо.

— Нет, наяву! — сказал он, убежденно тряхнув головой.

— А ты почем знаешь? — тихо спросила она, не отняв своих рук и так же, как он, светясь и сияя.

— А по глазам твоим… Ты в мои-то смотри-ка получше. Небось тоже ведь видно, что все наяву… Видно? Правда?

— Ой, да как ещё видно! — шепнула она, крепко сжав его руки.

— Любка! Кирюшка! Вы что же стоите?! — крикнул Илья.

Крупный снежок угодил прямо в шапку Кирюше, снег насыпался за лохматый овчинный воротник.

— А, ты так, окаянная сила?! — вскрикнул Кирюша и бросился в схватку с Ильей.

Оба они упали в сугроб, покатились с горы…

А Люба стояла и, улыбаясь, смотрела на их возню, самая счастливая в мире…

После того, в вечер встречи Нового года, они рядом сидели за ужином и потом вместе слушали Володино чтение. Люба горела своим счастьем, близостью такого родного, родного Кирюши. Чутьем