разозлит. И толкнет на шаги, которых мы все опасаемся. Я говорю об аутодафе. Почуяв сопротивление, он может решить, что город погряз в ереси окончательно и что спасти его могут только жертвенные костры. — Он повернулся к окнам, едва пропускавшим уличный свет, отчего помещение церкви казалось безжизненно-мрачным. — Зачем вам нужна эта отсрочка?
Немного поколебавшись, Ракоци произнес:
— Я получил известие… от своего знакомого в Риме, что Папа намеревается обвинить Савонаролу в ереси. Но эти сведения неофициальные, — добавил он быстро. — Я не могу сказать точно, когда будет обнародован этот указ. Но… мой знакомый — человек очень надежный.
— В ереси? — Францисканец облегченно вздохнул. — Обвинение в ереси. Ну наконец-то!
Ракоци покашлял в кулак.
— Так… отсрочка возможна?
Приор Санта-Кроче внимательно оглядел стоящего перед ним иноземца, одетого в темно-красный дамасский камзол.
— Почему это так важно для вас?
— Во-первых, как человек, получивший определенное воспитание, я не могу спокойно на все это смотреть. А во-вторых, меня волнует судьба домоправительницы моего родственника.
Орландо Риччи вздохнул.
— От меня вы можете не таиться. Ваша выдумка хороша, и Флоренция в нее верит. Однако я точно знаю, что вы — не Жермен, а Франческо… и довольно давно.
Лицо Ракоци не изменилось, но словно бы отвердело.
— Как вы догадались? — глухо спросил он.
— По голосу. У вас особенный тембр. В прежние времена я слышал, как вы пели с Лоренцо. — Он рассмеялся. — А на днях вы подпели монахам. Все очень просто, мой дорогой.
Ракоци досадливо подвигал бровями.
— И что же теперь? — Помолчав, он добавил: — Что вы собираетесь делать? На мне лежит обвинение в дьяволизме. Вы ведь не можете с ним не считаться?
— Могу.
Заметив изумление в глазах собеседника, приор пояснил:
— Мой дорогой Ракоци, вы заходите к нам частенько, и я что-то не заметил, чтобы вы сторонились меня, или алтаря, или какой-то святыни. Мы стоим сейчас возле мощей, но вы почему-то не кричите от боли. Вы осеняете себя крестным знамением, и это тоже никак вам не вредит. Почему же я должен не доверять очевидному и считаться с напраслиной, какую на вас возвели?
Францисканец покосился на тускнеющее окно и прибавил другим тоном:
— Подходит время вечерни. Я должен уйти. Приходите ко мне снова, как только получите более твердые вести из Рима. Будьте уверены, в день, когда Савонаролу низвергнут, я буду свидетельствовать за вас.
Ракоци поклонился:
— Благодарю вас, святой отец.
Приор торопливо благословил его и поспешно ушел.
Ракоци тоже не стал задерживаться в Санта-Кроче. Утром он собирался нанести очередной визит консулу, и к нему следовало подготовиться, да и в палаццо дел хватало, правда, вернувшийся Руджиеро взял львиную часть этих забот на себя. Дворецкий вполне оправился от ранений, хотя все же прихрамывал. Впрочем, хромота была ему на руку. Вкупе с пороховым пятном на лице она сделала его совершенно неузнаваемым, а новое имя Ферруджио окончательно путало все следы.
В тот момент, когда Ракоци шел по виа делла Примавера, Руджиеро-Ферруджио пытался сдержать натиск Христовых воителей, вторгшихся во дворец Сан-Джермано. Севшим от возмущения голосом он кричал на юнцов, срывавших со стен главного зала картины. С «Триумфом Париса» им пришлось повозиться, но в конце концов тяжелая рама треснула и грохнулась на мраморный пол. Двое подростков, вынув ножи, принялись кромсать полотно.
Кучка погромщиков столпилась возле резных панелей, пытаясь найти дверь, ведущую в секретные комнаты. Руджиеро порадовался, что догадался запереть ее изнутри.
Еще двое юнцов поднимались по лестнице, но вход на второй этаж охранял Натале.
— Дальше никто из вас не пройдет. — Он взмахнул тяжелым жезлом. Погромщики рассвирепели.
— Отойдите, синьор. Вы не должны нам мешать. Нам велено уничтожить роскошные вещи.
— Интересно, кто вам это позволит? — Натале поднял жезл. Подростки переглянулись и приняли вызов.
Завидев распахнутые ворота палаццо, Ракоци понял, что там творится что-то серьезное, и побежал. Полы длинного красного плаща его развевались как крылья.
Треск мебели, грохот посуды, вопли погромщиков — все эти звуки вызвали в нем волну отвращения. Он встал на пороге, лицо его побелело от гнева. Погром был в разгаре. Уго с искаженным отчаянием лицом оттаскивал от Натале осатаневших воителей. Тот лежал на ступенях, лоб его был разбит. Руджиеро загнали в угол и прижали громоздким шкафом к стене.
На мраморном полу зала валялись искореженные картины, в той же груде поблескивали весы и мелкие гирьки. Сломанные альт и скрипка старинной работы сиротливо прижались к китайским нефритовым львам. Разрозненную кучу пергаментов с нотами покрывали турецкие пояса, всюду катались драгоценные кубки, под ногами погромщиков похрустывали черепки. В дверях музыкальной гостиной появились четверо покряхтывающих от натуги юнцов. Они волокли огромную ширму красного дерева, инкрустированную слоновой костью. Кто-то пнул ее, дерево затрещало — эта капля переполнила чашу терпения Ракоци.
— Прекратите! Сейчас же! — Этот окрик заполнил весь зал.
Погромщики замерли, обернувшись к застывшей в дверях фигуре. Ширма упала, ее удар о мраморный пол был зловещим и громким, как громовый раскат.
Ракоци в полной тишине прошествовал в центр зала и, стиснув зубы, оглядел Христовых воителей.
Позже никто из них так и не смог объяснить, чего они так испугались. Владелец палаццо не был вооружен и ни ростом, ни статью не превосходил даже самого щуплого из подростков. Однако в темных бездонных глазах иноземца таилось нечто такое, что вызывало предательскую слабость в коленках у каждого, на кого падал его пылающий взгляд.
Облизнув губы, старший подросток попробовал пояснить:
— Мы не причиняем вреда. Мы просто боремся с проявлениями человеческого тщеславия.
— Молчите.
Приказ прозвучал как удар хлыста.
Вожак Христовых воителей вызывающе выпятил подбородок.
— Меня зовут Иезекиль Аурелиано. Мы действуем по указанию Савонаролы.
— Я приказал вам молчать.
Ракоци взглянул на юнцов, удерживавших Руджиеро.
— Отпустите дворецкого. Ну же. Я жду.
Смутившись, подростки оттащили шкаф от стены.
— Ферруджио, — велел Ракоци, — посмотри, что с Натале.
Руджиеро кивнул и молча пошел к лестнице.
Молчали все. Ракоци прошелся по залу. Он присел у альта и прикоснулся к струнам. Их жалобное дребезжание, отозвалось в нем болью. Он поднял одного из нефритовых львов. Передняя правая лапа прекрасного изваяния раскололась, полголовы было отбито. Ракоци все смотрел и смотрел на него, пораженный произошедшим.
— Убирайтесь из моего дома. Немедленно. Все, — сказал он наконец. — Иначе я за себя не ручаюсь.
Подростки засуетились и потянулись к дверям. Многие облегченно вздыхали.
Но Иезекиль Аурелиано не двинулся с места.
