Туве Янссон
Чайки
Он снова открыл сумки и чемоданы, уже в третий раз.
— Но, Арне, любимый, — сказала Эльса, — мы никогда не тронемся в путь, если ты не будешь доверять нашим спискам. Мы ведь составляли их неделями!
— Знаю, знаю, не шуми, мне нужно проверить всего лишь несколько мелочей…
Его худое лицо сморщилось от страха, а руки снова начали дрожать.
«Ему постепенно станет лучше», — думала она.
«Ему постепенно станет хорошо, — так сказал врач, — месяц полного покоя, и ничего больше. Он переутомился, и виновата в этом школа…»
— Эльса? Который час? Как по-твоему, уже слишком поздно звонить ректору[1]? Только чтобы объяснить ему, объяснить до конца, я имею в виду, чтоб ему все стало понятно.
— Нет. Не звони опять, не нужно. Не думай об этом.
Но естественно, он думает об этом, думает все время. Правда, они давным-давно решили, что
Повернувшись к жене, Арне сказал настойчиво-устало — он повторял это уже сотни раз:
— Проклятая школа! Проклятая малышня!
Она ответила:
— Тебе бы учеников постарше. Твои — слишком малы, они плохо схватывают. Но надо понимать…
— Вот как? Их надо понимать? Да они — маленькие чертенята, способные на все — я говорю тебе, на все, — только чтобы уничтожить мою работу и превратить мою жизнь в ад…
— Арне, перестань! Успокойся!
— Вот именно: успокойся. Великолепно! Скажу тебе, что больше всего на свете меня беспокоит, когда меня пытаются успокоить!
Эльса начала хохотать, ее напряжение разрядилось страшным смехом — смехом, внезапно сделавшим ее лицо прекрасным.
Он закричал:
— Идиотка! Ненормальная!
Он яростно опрокинул чемодан на пол и, повернувшись к ней спиной, закрыл лицо руками.
Эльса очень тихо сказала:
— Сожалею… Иди-ка сюда!
Он подошел к стулу, на котором она сидела, и, опустив голову ей на руки, сказал:
— Расскажи еще раз, как все будет!
— Мы подплываем все ближе и ближе к берегу. Папина лодка очень маленькая, но сработана надежно. Это — наше свадебное путешествие. Ты сидишь на носу, ты никогда прежде не был в шхерах. Увидев каждую новую шхеру, ты думаешь: это — та, что нам нужна, но нет, нам надо в самую дальнюю глубь моря, к островку, который кажется лишь тенью на горизонте.
А когда мы высадимся на берег, это — больше уже не папин остров, это — наш собственный, на много-много недель; и город, и все люди исчезают все дальше и дальше, а под конец их вообще не видно, и у нас нет с ними ничего общего. Лишь одно сплошное спокойствие. Сейчас, весной, дни и ночи бывают безветренны, беззвучны, можно сказать, прозрачны… Ни единая лодка не проходит мимо, долго-долго…
Она замолчала, а он спросил:
— Ну а потом?
— Нам не надо будет работать. Никаких переводов. Ни почты, ни телефона. Ничего, что нам было раньше необходимо. Мы почти не открываем привезенные с собой книги. Мы не рыбачим, не садовничаем. Мы только ждем, когда нам чего-нибудь захочется, а если не захочется, то, значит, это вообще не важно.
— Ну а если нам чего-нибудь захочется? — задал он свой вечный вопрос, и она ответила:
— Тогда мы играем. Играем в какую-нибудь совершенно ненужную игру.
— А с кем ты обычно играешь на острове?
Засмеявшись, она ответила:
— С птицами.
Он сел и посмотрел на нее:
— Да, с птицами, с морскими птицами. Я всю зиму собираю и сушу для них хлеб. А когда приплываю на шхеру весной, мне стоит только свистнуть — и они узнают меня, и тогда повсюду хлопают белые крылья, птицы клюют на лету хлеб из моих рук. Это прекраснейшая из игр, какую только можно себе представить!
Они оба встали, Эльса подняла руки и показала, как к ней подлетает большая чайка, и рассказала, какое испытываешь ощущение, когда крыло слегка задевает твою щеку, так мягко! И когда плоские холодные лапки чаек находят опору на твоей руке, так доверительно… Она рассказывала больше уже не для него, а для самой себя, она говорила о своей собственной чайке, той, которая возвращалась каждую весну обратно на шхеру и стучала клювом в оконное стекло, она называла ее Казимирой.
— Какое имя! — сказал Арне.
— Да, не правда ли интересное?! — Обвив его руками, Эльса заглянула ему в лицо: — Как по-твоему, может, нам сейчас лечь спать?
— Конечно, но ты ведь знаешь: нынче я сплю чуточку беспокойно, я боюсь разбудить тебя. Принести тебе сок или воду?
— Воду, — ответила Эльса.
Они отправились в путь только под вечер. Теплые лучи заходящего солнца еще покоились медля над морем, и небо было совершенно спокойно и неописуемо прекрасно. Крупные острова остались уже позади, и теперь им встречались лишь очень невысокие шхеры, подчеркивавшие невидимую линию горизонта. Арне сидел на носу, иногда он оборачивался, и они улыбались друг другу. Она обратила его внимание на длинную цепь перелетных птиц, державших путь над их головами к северу; она показала ему на нескольких морянок, что пролетели мимо, прямо над своими отражениями в воде, мелькая с быстротой молнии стремительными крыльями. Она закричала:
— Комитет по приему гостей!
Но шум мотора не позволил ему расслышать ее слова.
И вот они у цели. Облако кричащих, белых как мел морских птиц поднялось в вечернее небо, казалось, несколько сотен птиц парят над их головами. Арне стоял с причальным канатом в руках, глядя, как они кружат в воздухе.
— Они успокоятся, — сказала Эльса. — Но ты пойми, именно сейчас они кладут яйца. Единственное, что нам необходимо, — это быть поосторожнее с теми гнездами, что совсем близко от нашей лачуги.
Они пришвартовались и вынесли из лодки багаж; она дала ему ключ отпереть лачугу, состоявшую из одной-единственной низенькой комнаты с четырьмя окнами. В комнате молчаливо застыла сырая прохлада. Из каждого окна видно было бескрайнее море.
— Абсолютно нереально, — сказал Арне, — это все равно что очутиться на горной вершине или, быть может, внутри воздушного шара. Думаю, ночью я буду спать. Как по-твоему, пожалуй, распакуем вещи утром? И нам вовсе незачем зажигать свечи.
— Нет, нам вообще ничего не надо делать, — ответила Эльса. — Все хорошо.
