доски плота после четвертого удара. Тогда мы оба засмеялись.

— Сейчас же спустим его на воду, — сказала я. — Сию минуту. Сделаем настил, и спустим плот на воду.

Мы принесли две доски, положили поперек крепежный лес и втащили его на плот. Он был тяжелый, и трещал, и гнулся, но мы все-таки спустили плот с берега.

А потом оставалось лишь поплыть. Плот погрузился в воду и скользнул в залив. Он хорошо держался на воде. Альберт сходил за веслами, и мы пошли вброд, а потом подтолкнули плот для скорости и быстро забрались на него. Плот слегка залило водой, но совсем немного. Мы посмотрели друг на друга и снова рассмеялись.

Гребли мы медленно, но все-таки гребли. Плыли мы там, где глубоко, но это было неважно, так как мы уже почти научились плавать. Мало-помалу мы вышли в пролив у Хэльстена.

— Поплывем к Песчаной шхере, — предложила я.

— Уж и не знаю, — ответил Альберт. — Наползает туман.

Но я продолжала грести, и мы очень медленно подплыли к Песчаной шхере. Отталкиваясь шестом, мы прошли вдоль берега и обогнули мыс.

Море было все таким же блестящим, а гряда туч поднялась и протянулась аж до самой Яичной шхеры. Показав на тучи, Альберт повторил, что наползает туман.

Тогда мы отправились было домой.

— Неужели ты боишься легкого тумана? — спросила я.

Мы проплыли совсем немного, а потом повернули назад.

— Я точно не знаю, — ответил Альберт. Но я закричала:

— Ты — трус!

И тогда он стал грести снова, и плот продолжил свой путь в открытое море. Мы словно путешествовали по черному зеркалу. Словно стояли на поверхности моря. Всем телом ощущалась мертвая зыбь, и ты будто колыхался вместе с нею. Мертвая зыбь шла с юго-запада и двигалась дальше к Яичной шхере.

А вот и туман!

— Теперь уж мы повернем назад! — строго сказал Альберт. На миг стало холодно, и вот уже нас плотно обволокло туманом, отгородившим плот со всех сторон от мира. Сверкающая мертвая зыбь выкатилась из тумана и заползла под бревна, словно какое-то разбухшее существо, и снова выкатилась в туман по другую сторону плота.

Я мерзла и ждала, когда Альберт скажет: «Ну что я говорил?» или «Говорил я тебе?..» Но он молчал и только озабоченно работал веслами. Он то и дело поворачивал то туда, то сюда голову, прислушивался, смотрел на мертвую зыбь и держался подальше от нее. Через некоторое время он стал грести ближе к берегу. В мертвой зыби появились встречные волны, они надвигались одновременно со всех сторон. Альберт перестал грести и сказал:

— Лучше подождать, пока прояснится. Я немножко испугалась и промолчала.

— Если бы Роза замычала, мы бы знали, в какую сторону плыть, — сказал Альберт.

Мы стали прислушиваться в тумане, но Роза не мычала. Было тихо и пустынно, словно настал конец света, и жутко холодно.

— Что-то плывет, — сказал Альберт.

Плыло что-то серо-белое и растрепанное, оно двигалось чрезвычайно медленно, кругами, и приближалось к нам вместе с мертвой зыбью.

— Это серебристая чайка! — сказал Альберт. Он подхватил птицу веслом и поднял ее на плот. На плоту птица казалась очень большой, она продолжала ползти кругами.

— Она хворая, — сказала я, — ей больно! Альберт взял ее в руки и посмотрел, но тут она начала кричать и бить одним крылом.

— Отпусти ее, — заорала я.

Все выглядело страшно — и этот туман, и черная вода, и птица, метавшаяся в лодке и непрерывно кричавшая… и я.

— Дай мне ее, я обниму ее, мы должны ее вылечить! — Я уселась на плоту, Альберт положил птицу мне на руки и сказал:

— Ее не вылечить. Мы убьем ее.

— Тебе бы только убивать да убивать, — ответила я. — Смотри, как она прижимается ко мне, она одинокая и несчастная.

Но Альберт сказал:

— У нее червь! — И, подняв одно крыло, показал, как тот ползает.

Я закричала и отбросила от себя птицу. Потом я начала плакать и, продолжая сидеть в переливающейся чрез край плота воде, глядела, как Альберт очень осторожно взял и осмотрел крыло.

— Тут уже ничего не поделаешь! — объяснил он. — Крыло сгнило. Птицу нужно только убить!

— Пусть она улетает, — прошептала я. — Может, она все-таки выздоровеет!

— А что она прежде выстрадает? — возразил Альберт.

И, вытащив свой финский нож, он взял птицу за голову и прижал ее к плоту. Я, перестав плакать, смотрела, я не могла отвести глаз. Альберт передвинулся и оказался между серебристой чайкой и мной. Затем, перерезав ей горло, дал голове соскользнуть в воду. Когда он обернулся, лицо его было совершенно белым.

— Тут кровь, — прошептал он и весь затрясся. А потом смыл ее.

— Не обращай внимания, — успокоила его я. — Видишь ли, лучше так, чтобы она больше не мучилась.

Он был такой добрый, что я снова заплакала, и на этот раз плакать было чудесно. Все миновало, и все было хорошо.

Альберт всегда должен был все устраивать. Что бы ни случилось и как ты себя ни поведешь, Альберт все устроит и уладит.

Он стоял и смотрел на меня грустным, непонимающим взглядом.

— Хватит злиться, — сказал он. — Видишь, туман рассеивается, и ветер меняется.

Однажды летом под навесом на лодочной пристани было пусто, потому что Каллебисин только и делал что рыбачил. Мама сидела каждый день на веранде и иллюстрировала книги, а потом посылала иллюстрации в Борго с лодкой, перевозившей туда салаку. Время от времени она залезала в море, купалась, а потом снова рисовала.

Папа смотрел на нее, а потом пошел и заглянул под навес и в конце концов поехал в город и привез оттуда вращающийся шкив, и ящик с глиной, и железные подпорки, и все для лепки. Он превратил навес на лодочной пристани в мастерскую, и все вокруг проявили к этому интерес и стали помогать папе. Они пытались убрать оттуда инструменты Каллебисина и хотели подмести пол, но им не разрешили.

Папа рассердился, и тогда все поняли, что навес стал священным, и там ничего, даже самую малость, трогать нельзя. Никто не спускался больше на береговой луг, а лодки так и остались лежать возле пристани, куда они приплывали груженые салакой.

Лето стояло очень жаркое и ветра совсем не было.

Мама все рисовала и рисовала, и всякий раз, когда иллюстрация была готова, она ныряла в море. Я стояла возле стола на веранде и ждала вплоть до той самой минуты, пока мама не начинала размахивать рисунком, чтобы тушь высохла быстрее. И мы обе смеялись, вспоминая о том, как бывает в городе, где рисуешь ночью и так устаешь, что становится худо. Затем мы бежали вскачь к морю и прыгали в воду.

Когда у Каллебисина появлялись в сарае дачники, мне приходилось носить брючки даже в воде.

Папа работал в своей новой мастерской. Он шел туда после того, как, поудив рыбу, выпивал свой утренний кофе. Папа любит удить рыбу. Он поднимается в четыре часа утра, берет свои удочки и