Евы Бенедикт и какие будут комментарии.
– Мерзкий слизняк! Сукин сын! Я сдеру с тебя шкуру за подобные шуточки. – Мэгги бросила трубку и вернулась к своим делам. Ей предстояло просмотреть кучу сценариев и контрактов, ответить на телефонные звонки… – Подонок, – коротко заметил она, недовольно покосившись на телефон.
В животе заурчало. Мэгги умирала от голода и без всяких угрызений совести совершила бы убийство ради хорошего ростбифа. Однако ей предстояло влезть в платье десятого размера, за которое она выложила три тысячи долларов, а до церемонии вручения «Оскаров» оставалось меньше недели.
Мэгги разложила перед собой три цветные фотографии и уставилась на лица знойных красоток. Надо решить, какую из них предложить на роль в новом фильме. А ведь роль создана для Евы, со вздохом подумала Мэгги. Если бы Ева была лет на двадцать пять моложе… Черт побери, даже Ева Бенедикт не может оставаться вечно молодой.
Когда открылась дверь, Мэгги даже не подняла глаз.
– В чем дело, Шейла?
– Мисс Касл… – Шейла вцепилась одной рукой в ручку двери, второй – в дверной косяк. – О боже, мисс Касл.
Ее дрожащий голос заставил Мэгги вскинуть голову. Узенькие очки сползли на кончик носа.
– Что? Что случилось?
– Ева Бенедикт… Ее убили.
– Чушь собачья! – Охваченная гневом, Мэгги вскочила с рабочего кресла. – Если снова позвонил этот мерзавец…
– Радио, – выдавила Шейла, вытаскивая из кармана бумажную салфетку. – Только что передали по радио.
Все еще кипя от гнева, Мэгги схватила пульт и нацелила его на телевизор. Шла новостная программа. Диктор с экрана произносил невероятные слова:
– Голливуд потрясен смертью Евы Бенедикт. Сегодня днем великая кинозвезда была найдена убитой в своем поместье.
Не отрывая глаз от экрана, Мэгги упала в кресло.
– Ева, – прошептала она. – О господи, Ева.
Запершись в своем кабинете, Майкл Дельрико пристально вглядывался в мелькающие на телеэкране фотографии. Ева в двадцать лет, веселая, жизнерадостная. В тридцать, великолепная, чувственная.
Он не мог пошевелиться. Не мог произнести ни звука.
Ушла. Умерла. Все кончено.
Он мог дать ей все, включая жизнь. Если бы она его любила, если бы верила в него, доверяла ему, он смог бы остановить это. Но она его презирала и ненавидела. Она его отвергла. И поэтому мертва. И даже после смерти она смогла погубить его.
Глория лежала в затемненной спальне с прохладной гелевой маской на распухших глазах. Валиум не помогал. Вряд ли поможет хоть что-нибудь. Ни таблетки, ни хитрости, ни молитвы ничего не исправят.
Ева была ее лучшим другом. О, если бы можно было стереть воспоминания.
Конечно, она обижалась, злилась, боялась, но она никогда всерьез не желала Еве смерти. Она не хотела, чтобы все кончилось вот так.
Ева мертва. Из-под успокаивающей маски струились слезы. Глория размышляла, что теперь будет с ней.
В своей библиотеке, окруженный любимыми книгами, Виктор слепо смотрел на запечатанную бутылку «Ирландского тумана». Виски, настоящее ирландское виски – самый надежный способ напиться.
Он хотел напиться, напиться так, чтобы не думать, не чувствовать, не дышать. Сколько времени нужно оставаться мертвецки пьяным, чтобы потом не чувствовать боли? Одну ночь? Одну неделю? Один год? – спрашивал себя Виктор и знал, что, даже если он обречен еще на десять лет жизни, он никогда не переживет эту боль.
Ева. Только Ева могла бы остановить ее. А он никогда больше не обнимет ее, не услышит ее смех, просто никогда больше не будет с ней.
Это не должно было случиться. Он чувствовал, что все могло быть иначе. Можно было переписать конец, как в плохом сценарии.
Она покинула его, и на этот раз не будет ни примирений, ни компромиссов, ни обещаний. Все, что ему осталось, – пустые дни, пустые ночи и воспоминания.
Виктор схватил бутылку и, размахнувшись, швырнул ее в стену. Удар, дождь осколков и виски… Потом, закрыв лицо руками, он долго проклинал Еву, вкладывая в проклятия всю душу.
Энтони Кинкейд торжествовал. Злорадствовал. Хохотал. Запихивая в рот крекеры с паштетом, он не сводил глаз с телеэкрана. Как только заканчивался один экстренный выпуск новостей, Кинкейд переключал каналы, пока не находил другой.
Ведьма умерла, и ничто не могло доставить ему большего счастья. Осталось только разделаться с Саммерс, достать кассеты, которыми дразнила его Ева, и его репутация, его деньги, его свобода в безопасности.
Ева получила по заслугам… Тони только надеялся, что перед смертью она страдала.
Лайл не знал, что и думать. От страха он не мог думать. Как он предполагал, с Евой разделался Дельрико… а он связан с Дельрико. Конечно, он всего лишь шпионил, но такие, как Дельрико, никогда не идут ко дну. Они топят других.
Он мог бы сбежать, но где спрятаться? И полицейские не клюнут на его алиби. Кто подтвердит, что он накурился марихуаны и заснул?
Черт побери, ну почему эта стерва сдохла так рано? Если бы она подождала пару недель, его карманы были бы полны денег… Ему просто не повезло. Ему опять не повезло.
Лайл, голый, сидел на кровати, уставившись на полупустую пивную бутылку. Необходимо твердое алиби. Он глотнул пива, поковырялся в своих жалких мозгах, ухмыльнулся. Дельрико заплатил ему пять тысяч. Если он не сможет обеспечить себе алиби за пару штук… и с помощью своего знаменитого неутомимого члена, жизнь не стоит того, чтобы жить.
Тренере все не успокаивалась. Нина пыталась накормить ее, но та отказывалась от еды. Отказывалась от снотворного. Несмотря на все уговоры и требования Нины, она не желала даже входить в дом.
По всему дому рыскали полицейские. Они заглядывали в ящики, щупали личные вещи Евы. Они все оскверняли.
Нина следила за Треверс распухшими и покрасневшими от слез глазами. Неужели эта женщина думает, что только ей больно? Неужели она думает, что только она потрясена, и напугана, и мучается неизвестностью?
Нина отвернулась от дверей веранды, от Треверс. Господи, как же ей необходимо с кем-нибудь поговорить! Как ей нужна поддержка! Она могла бы позвонить десяткам людей, но все они начнут расспрашивать ее о Еве. В конце концов, Нина Соломен родилась в тот день, когда Ева Бенедикт впустила ее в свою жизнь.
Теперь, когда Евы нет, у нее никого не осталось. Ничего. Как может один человек так всецело поглотить другого? Это не правильно. Это несправедливо.
Нина подошла к бару и налила себе неразбавленного виски. Первый же глоток обжег горло, и она скривилась. Уже многие годы она не пила ничего крепче белого вина.
Вкус виски возродил безобразные воспоминания и не облегчил боль, а лишь усилил ее. Нина глотнула еще раз Ей понадобятся все ее силы на следующие несколько недель. На всю оставшуюся жизнь.
На эту ночь. Надо сосредоточиться на том, чтобы пережить одну эту ночь.
Как она сможет заснуть здесь, в этом большом доме, зная, что пустая спальня Евы совсем рядом?
Можно было бы переехать в отель… но это не правильно. Она должна остаться, она должна как-то пережить эту первую ночь. Потом она подумает о следующей. И о следующей.
