звона в ушах. Она попыталась сказать ему, что ей не хватает воздуха, но он уже быстро вел ее по лестнице вверх, к зияющему входу.
Церковь заполнили люди и цветы, однако здесь воздух был прозрачным и прохладным. Вместо могучих стонов органа – нежные трели скрипок и простые, искренние звуки флейт. Никаких траурных венков. Россыпи камелий, роз и магнолий, ослепительно белых, как снежные сугробы, освежали траур. Роскошь и красота. И словно в центре сцены, на которой Ева провела большую часть своей жизни, – сияющий синий гроб.
– Как похоже на нее, – прошептала Джулия. Паника отступила, оставив печаль и восхищение. – Поразительно, что она не попробовала свои силы в режиссуре.
– Именно это она сейчас и сделала, – улыбнулся Пол. Ведя Джулию по проходу между скамьями, он замечал не только слезы и скорбные глаза, но и продуманные позы, испытующие взгляды. Тут и там люди собирались группками и шептались. Обсуждались проекты, заключались сделки. Не в привычках Голливуда упускать любую возможность.
Ева поняла бы и простила.
Джулия не собиралась подходить к гробу, чтобы бросить последний взгляд, сказать последнее «прости». Если это и трусость, она с ней смирилась. Только когда она увидела у гроба Виктора, осунувшегося, поникшего, сжавшего в кулаки огромные руки, она не смогла проскользнуть на скамью.
– Я должна… Пол кивнул.
– Хочешь, я пойду с тобой?
– Нет, я… я думаю, что должна подойти одна. Первый шаг был самым трудным. Затем она сделала второй шаг и еще один. Остановившись рядом с Виктором, она попыталась разобраться в своих чувствах. Эти люди создали ее Женщина, так прекрасно спящая на белоснежном шелке. Мужчина, который смотрит на ее вечный сон полными горя глазами. Джулия не могла думать о них как о родителях, но она могла чувствовать. Следуя голосу своего сердца, она накрыла ладонью пальцы Виктора.
– Она любила вас больше всех на свете. Почти самое последнее из того, что она говорила мне, это как счастлива была с вами.
– Я никогда не мог дать ей столько, сколько хотел бы. Никогда.
– Виктор, вы дали ей гораздо больше, чем сознаете. Для других она была звездой, образом. Для вас она была женщиной. Единственной женщиной. – Джулия всем сердцем надеялась, что поступает и говорит правильно. – Как-то она сказала мне, что по-настоящему сожалеет лишь о том, что ждала окончания съемок того фильма.
Только эти слова заставили Виктора отвернуться от Евы и взглянуть на дочь, о которой он не подозревал. И только тогда Джулия поняла, что унаследовала глаза отца… тот насыщенный серый цвет, который чувства могут менять от дымного до ледяного. Она отшатнулась, но его рука уже крепко сжимала ее руку.
– Мне будет недоставать ее в каждое мгновение, что мне остались, – прошептал Виктор, и Джулия повела его к скамье, где ждал Пол.
Растянувшись на несколько миль, одинаковые черные лимузины плавно поднимались к Форрест-Хиллз. Для каждого гостя или супружеской пары был заказан отдельный автомобиль, и в прохладной роскоши вдали от любопытных глаз можно было дать волю истинным чувствам. Одни застыли в глубоком горе, переживая личную утрату. Другие скорбели абстрактно, как огорчаются, услышав в последних новостях о смерти знаменитости, об уходе личности, олицетворявшей целую эпоху. Это было не оскорблением, а данью памяти.
Некоторые просто ощущали благодарность за то, что их включили в список гостей, ибо подобному событию гарантировано внимание прессы. И это тоже не было оскорблением. Просто бизнесом.
Были и те, кто вовсе не горевал, а лелеял в сердцах, таких же черных, как сверкающая краска лимузинов, радость и злобу.
Некоторым образом и это можно было считать честью.
Джулия, вышедшая из машины, чтобы пройти несколько коротких шагов к вырытой могиле, не попадала ни в одну из этих категорий. Она уже похоронила своих родителей, уже приспособилась к огромной пропасти, разделявшей любимого ребенка и сироту. И все же каждый шаг причинял ей глубокую боль. Сегодня она похоронит еще одну мать, снова посмотрит в глаза собственной неминуемой смерти.
Вдыхая запахи травы и земли, густой аромат цветов, Джулия отгородилась от настоящего воспоминаниями.
Вот она смеется с Евой у бассейна, пьет слишком много шампанского, говорит слишком откровенно… Как она смогла столько рассказать Еве?
Вот она потеет вместе с Евой на тренировках, задыхаясь, ругается и жалуется. Эта странная близость двух полуголых женщин, заключенных в одну клетку тщеславия.
Разделенные секреты, искренность и доверие, никакой лжи. Как легко родилась их дружба!
Не этого ли хотела Ева? Завязать дружбу, доверять и доверяться, открыться полностью, внушить любовь…
Какое это имеет значение? Евы нет. И если что-то осталось неясным, невысказанным, то теперь истина никогда не увидит свет.
Джулия искренне горевала, хотя и не представляла, сможет ли когда-нибудь простить.
– Дерьмо, – выругался Фрэнк. Он рассматривал факты под всеми возможными углами и видел только одну дорогу. И эта дорога вела его прямо к Джулии Саммерс.
Всю свою профессиональную жизнь Фрэнк в основном полагался на интуицию. Хорошо развитое чутье может вывести полицейского из лабиринта улик и подозреваемых. Никогда еще за всю его карьеру интуиция так драматично не противоречила фактам.
Все эти факты лежали перед ним в толстой папке, распухшей за прошедшие три дня.
Отчеты экспертов, результаты вскрытия, отпечатанные и подписанные показания свидетелей, которых расспрашивал он сам или его подчиненные.
В день убийства и домоправительница, и секретарша видели Еву Бенедикт за несколько минут до часа дня, когда после короткой личной беседы с Евой уехала Глория Дюбари. Джулия Саммерс появилась у ворот около часа, поболтала с охранником и въехала в поместье. Звонок из гостевого дома в службу спасения поступил в час двадцать две.
На эти двадцать две минуты, на жизненно важный отрезок времени, в который, судя по заключениям экспертов и показаниям свидетелей, произошло убийство, у Джулии не было алиби.
Смерть Евы наступила в результате удара медной кочергой по основанию черепа. На кочерге были обнаружены отпечатки пальцев только Джулии Саммерс.
Все двери гостевого дома, кроме парадной, которую открыла сама Джулия, оказались заперты. На теле Евы не было обнаружено никаких ключей.
Улики, конечно, косвенные, но достаточно изобличающие даже без учета ссоры, описанной двумя свидетелями.
Узнав от Евы, что она ее незаконная дочь, Джулия Саммерс впала в дикую ярость.
"Она визжала, угрожала, – читал Фрэнк заявление Треверс. – Я услышала ее крики и выбежала из дома. Она перевернула стол, разбила всю посуду. Ее лицо было белым, как полотно. Она предупредила Еву, чтобы та не смела к ней подходить. Она сказала, что могла бы убить ее».
Конечно, люди говорят подобное сплошь и рядом, думал Фрэнк, потирая шею. И если кто-то погибает сразу после таких слов, это просто их невезение.
Беда в том, что он не мог думать о везении или невезении. Под давлением губернатора и собственного начальства Фрэнк не мог позволить интуиции увести его в сторону от фактов.
Он должен вызвать Джулию на допрос. Должен.
Гринберг обвел взглядом собравшихся и откашлялся. Все было точно так, как требовала Ева. Знала ли она, торопя адвоката, что ее часы сочтены?
Он сдержал полет своей фантазии. Жесткость, с которой она составила новое завещание, была присуща ей всегда. Изменения были предельно простыми. Еще одно качество Евы, проявлявшееся тогда, когда у нее было на то настроение.
Гринберг открыл рот, и все в комнате умолкли. Замер даже Дрейк, наливавший себе очередную порцию
