войну, как образованному человеку, ему было присвоено офицерское звание. После революции он приехал в Ленинград, работал служащим на Кировском заводе, но продвижению по службе ему мешало офицерское звание в царской армии.

Отец сколотил кое–как из досок и фанеры гроб для своего брата Ивана и повез на своей тележке к пункту сбора трупов, что находился, как мне помнится, на территории Троицкого рынка. Тела погибших ленинградцев лежали там штабелями, как дрова. У входа в пункт горел костер, у которого грелись два работника этого уличного морга. Отец отдал им гроб с телом брата. Работники вытащили тело Ивана Ивановича из гроба, забросили его в общий штабель тел со словами вроде «Что он, барон, что ли? Пусть будет со всеми», и поблагодарили отца, что принес им дров для костра, то есть гроб. На глазах у отца гроб разломали и бросили в костер. Таково было отношение к жизни и смерти в блокадном Ленинграде.

В тот же месяц скончались его жена, тетя Настя, и две мои двоюродные сестры, Мария и Дуня. Его третья дочь, Евдокия Ивановна, 1920 г.р., пропала без вести в ту же первую блокадную зиму.

Умер также мой дядя Якушин Тимофей Иванович, 1878 Г.р., проживавший на Расстанной улице. Умерли также мой двоюродный брат, Рябых Иван Яковлевич, работал в охране Кировского завода, и Рябых Федор Иванович, его сын.

Погибшие родственники Ирины Львовны:

Трескунова (Фельдман) Мария Львовна, мать Ирины Львовны (1890 — 30.03.1942). Проживала 1–е Парголово, 2–я линия, д. 119, кв. 2. Похоронена в братской могиле Шуваловского кладбища.

Федорова Любовь Владимировна (свекровь сестры).

Федоров Николай Николаевич (свекор сестры). Убит при артобстреле. Проживал он с женой на канале Грибоедова, д.156, кв. 4.

Фельдман Михаил Львович, убит в 1942 году под Ленинградом.

Помимо перечисленных здесь у нас погибло еще человек пятнадцать дальних родственников.

Помню, как–то ранним утром я шел из дома навстречу ветру по узкой тропинке, протоптанной вдоль панели ранним прохожим. Ветер бросал острые, колючие горсти сухого снега. Заснеженные улицы были пустынными. Не доходя до Покровской площади, заметил впереди темную, сгорбленную фигуру. Прохожий шел медленно, с трудом передвигая ноги, то и дело останавливаясь, переводя дыхание. Поравнявшись с ним, Я помог ему преодолеть сугроб и заглянул в лицо. Оно было закутано шарфом, и его невозможно было разглядеть. Я торопился в свою 9–ю САШ на 8–ю Красноармейскую улицу. Времени до начала занятий оставалось мало, и я ускорил шаг. Отяжелевшие, распухшие от водянки ноги плохо повиновались. Впереди Фонтанка и Троицкая площадь, а там рукой подать до школы. В столовой до начала занятий можно было отогреться и съесть скудный, но такой необходимый и желанный завтрак. Ничего в ту пору так не угнетало ленинградцев, как чувство голода. Дистрофикам, а их было большинство, не страшны были бомбежки и артобстрелы. Их мучили голод и холод.

Возвращаясь вечером домой той же дорогой, я вновь повстречал того раннего прохожего. Он лежал наполовину занесенный снегом на углу Садовой и Маклина, под аптекой, у дома 105 — 41. Шарф с его лица сбился, открывая заросшее щетиной исхудалое лицо. Он был один из многих сотен тысяч ленинградцев, безропотно отдавших свою жизнь за свободу и независимость своего родного города. Не дошел он в тот день до своего места работы и не возвратился в свой дом. Еще несколько дней лежал этот человек, покрытый снежным одеялом, встречая и провожая обессиленных голодом прохожих, пока полностью не был занесен снегом и не превратился в сугроб. В ту пору у ленинградцев не хватало сил очищать улицы от трупов и снега. Лютые морозы сковали город. Город был почти мертв. Только внутри зданий, у крохотных печек–буржуек еще теплилась жизнь, на заводах из последних сил работали люди для фронта, для Победы, да на улицах несли свою нелегкую вахту девчата из МПВО.

Слухи о каннибализме в городе ходили. На политзанятиях в училище нам говорили, что людоедов расстреливают на месте, без суда и следствия. Моя супруга вспоминала, что видела на улицах блокадного Ленинграда трупы с отрезанными руками и ногами, но я лично такого не видел.

Об эвакуации стали поговаривать еще в январе 1942 года. Дистрофия начала выбивать из наших рядов наиболее слабых. От чрезмерного употребления воды вместо пищи мы стали опухать. Водянка сразу распознавалась по неглубоким ямкам, которые оставались при нажатии пальцем на опухшую руку. Ямки эти медленно выправлялись.

Эвакуация спецшкол нужна была стране для восполнения кадров командного состава армии. Нам же она давала шанс на выживание от голода.

И вот настал этот день эвакуации. С собой нам разрешили взять теплую одежду и валенки. Провожали нас матери, отцы были на работе или на фронте. В дорогу выдали по 700 г блокадного хлеба, от которого в ожидании транспорта я отщипывал по маленькому кусочку, пока от него не осталось ни крошки. Не утолив голод, я стал переживать, что теперь я буду есть в дороге. Неизвестно, когда нас еще будут кормить. Забегая вперед, скажу, что уже на следующее утро я очень сожалел о том, что съел этот хлеб, а не отдал его матери, так как в Жихореве у меня, как и у всех нас, было уже много хлеба и пищи, а у них, провожающих нас матерей, было мало шансов на выживание. Голод как косой косил ленинградцев. Провожая нас, наши матери были и рады за нас, что мы не умрем от голода, и опечалены расставанием. Доведется ли еще встретиться? Для них — блокада, для нас — армия, фронт. Война! И ей не видно конца. Фашисты под Москвой и рвутся к Волге.

На Финляндском вокзале нас погрузили на пригородный поезд. Набили нас в вагон так плотно, что через несколько минут дышать было уже нечем.

Из табельных малокалиберных винтовок стали стрелять по окнам, чтобы получить хоть немного свежего воздуха. Но эффект был слабый, пока не тронулся поезд и не стал набирать скорость.

На берегу Ладоги нас ждали грузовики. Экономя каждое место, нас плотно усадили на скамейки в кузов открытой машины. Было темно, мела метель. Мы, тесно прижавшись друг к другу, старались сохранить то тепло, которое набрали еще в поезде. Мне досталось место у борта, справа от кабины шофера. На первой скамейке сидели мы спиной по ходу движения.

Сильный встречный ветер продувал меня насквозь, добираясь в разрез шинели до мозга костей, позвоночника. Крепко сжав зубы, чтобы они не выбивали чечетку, я вспоминал слова провожавших нас матерей о том, что в Сибири нас будут кормить белым хлебом, так как черного там не выпекают, у нас будет вдоволь мягких и вкусных булочек … Ехали без остановок. Вверху темное небо, с которого сыпал редкий сухой снег, под нами белая бескрайняя снежная равнина.

Проехав несколько километров, шофер затормозил и свернул в сторону от проторенной дороги. Впереди какая–то машина уходила под лед. Вокруг в темноте толпились люди. Не останавливаясь, шофер, объехав полынью, опять свернул на проторенную дорогу. Ехали молча…

По ту сторону Ладоги на Большой земле нас ждала новая жизнь.

И вот небольшой подъем. Машину тряхнуло — и мы на твердой земле. Остановились у небольших темных строений. Приятно запахло кухней и обжитым жильем. Команда — «Слезай!», и мы, одеревеневшие от мороза, переваливаемся через борт машины. Разминая отекшие и замерзшие ноги, неуверенно шагаем к месту сбора. Но не всем суждено было живыми ступить на эту землю обетованную. Один из нас, не выдержав голода и холода, скончался по дороге, в машине, открыв счет спецшкольников, погибших при эвакуации. Темные здания оказались бараками, в которых размещались пищеблоки и залы ожидания. В столовой было тепло. Горячая пища ощутимо изгоняла мороз из промерзшего тела, прибавляя силы истощенным мышцам, поднимала настроение. Наши руководители получили для нас талоны на столовую и на сухой паек. Многие старались правдой и неправдой выпросить себе лишний талончик. Это их и сгубило. В тот период для нас, дистрофиков, главный враг был — переедание и грубая жирная пища. Истощенные желудки не выдерживали такого изобилия пищи, и начинались кровавые поносы … и новые жертвы нашего пути из блокады.

Нас ждал товарный поезд. «Телячьи» вагоны, наскоро оборудованные нарами по обе стороны от откатных дверей. В середине — печь–буржуйка.