Когда Брахма, этот великий индийский бог-отец, вместе с торговыми караванами направил свои стопы на запад, его имя постепенно изменило звучание, превратившись в Абрама. В течение жизни нескольких поколений Абрам приобрел кожу, зубы и густые, кустистые брови и стал известен как Авраам. Тем не менее эта наделенная телесной оболочкой семитская версия Брахмы сохранила за собой статус патриарха.
Прежде чем отправиться в странствия из Месопотамии, этой прародины нашего вида, в землю Ханаанскую в поисках Полярной звезды (которая почему-то постепенно сдвинулась со своего привычного – и, как многие полагали, постоянного – места на северном небосклоне), Авраам взял в жены свою сводную сестру Сараи (известную нам как Сара). До того момента, когда города Содом и Гоморра довели эту практику до таких оргиастических крайностей, что лишились федерального финансирования, кровосмесительство было обычным делом в ближневосточных мифах, а возможно, и в жизни тоже. Когда же по прошествии года или даже более, Сара так и не зачала, вместо законного отпрыска она предложила своему супругу подарок иного рода, а именно – свою служанку по имени Агарь. Авраам взял девушку в свой шатер, где, не теряя понапрасну времени, сделал ей ребенка. Сына, которого Агарь родила ему, назвали Исмаилом.
Спустя какое-то время, в перерыве между копанием колодцев в Южном Ханаане, Авраам сумел-таки обрюхатить свою законную половину. Не зря же говорится: «Кто роет колодцы, тот достает глубже». Ребенок Сары получил имя Исаак.
И вот теперь, когда у них с Авраамом был наконец общий ребенок, Сара дала волю ревности, что накопилась в ней за эти годы, и вышвырнула Агарь и Исмаила вон. Сожительница и ее малолетнее дитя бродили по пустыне, пока наконец не осели в безводной местности, по соседству с нынешней Саудовской Аравией. Когда Исмаил достиг совершеннолетия, Агарь женила его на девушке-египтянке, и, если верить легенде, от этого союза и пошли арабы.
Исаак же, чудом избежав встречи с отцовским ножом, тоже женился, взяв в супруги свою кузину Ревекку, и их потомки вошли в историю как евреи, что на семитском наречии означает «скитальцы».
Так были прочерчены первые разделительные линии. Исаак и Исмаил, единокровные братья, и тот, и другой кочевники, зачатые мифическим протопатриархом, в свою очередь стали родоначальниками таких близких и таких разных народов, один – евреев, другой – арабов. Навечно связанные между собой кровавым вервием взаимного соперничества и ненависти, взаимных оскорблений и клеветы, век за веком они уничтожали друг друга под иссушающим ближневосточным солнцем.
И вот теперь Исаак и Исмаил – псевдонимы двух людей, пытающихся доказать миру, что два разных сорта редиски могут спокойно уживаться в одном огороде, более того, могут даже заниматься перекрестным опылением – при условии, конечно, что вспыльчивый и скандальный хрен оставит их в покое.
Постоянные посетители – а за время своего второго периода славы ресторан действительно прибрел постоянных клиентов – ласково называли ресторанчик «И+И». Обслуга также называла его этим сокращенным именем – за исключением разве что Эллен Черри, которая обычно именовала свое место работы «Иерусалим» по той причине, что его владельцы были так влюблены в этот далекий город, что были готовы превозносить его день и ночь.
В хвалебных гимнах Спайка Коэна и Роланда Абу Хади, как и в размышлениях швейцара Рауля, Иерусалим представал как нечто волшебное и недостижимое, с той разницей, что представления Рауля о Священном Граде были позаимствованы из аляповатых и неточных иллюстраций испаноязычного издания Библии короля Иакова, в то время как Спайк и Абу не только несколько раз бывали в Иерусалиме, но и располагали средствами посетить его снова. Кстати, они вполне могли бы открыть свое заведение в городе своей мечты, если бы израильское правительство дало на то свое согласие.
Но в конечном итоге оба джентльмена остались довольны его нынешним местоположением. И хотя место это, разумеется, не идет ни в какое сравнение с Иерусалимом, близость к штаб-квартире ООН придает ему некую полуофициальную ауру, привязывая его, пусть даже чисто символически, к этому средоточию мечтаний всего мира о мире и единстве. Кроме того, нью-йоркское местоположение давало владельцам гораздо большую возможность засветиться в прессе, чем если бы заведение было расположено в Иерусалиме. Оба держали себя так, словно с самого начала мечтали обосноваться не где-нибудь, а здесь, под сенью ООН.
Что, разумеется, не мешало им постоянно вздыхать об Иерусалиме, как будто этот Иерусалим был прекрасной и богатой дамой, которая, как только оправится после болезни, тотчас возьмет их обоих в любовники.
Джошуа Коэн, известный позднее как Спайк, появился на свет на Манхэттене, в Нижнем Истсайде, в бедной еврейской семье. Ему было двенадцать лет, когда он впервые увидел пальцы на ногах – не считая тех, что были у него самого и его мамочки. Тут нам придется объяснить почему.
Снежной зимой 1923 года его дед с бабкой по отцовской линии и трое их детей бежали из России – буквально на своих двоих, спасаясь от кратковременного, но жестокого погрома, устроенного чекистами в Киеве. Через Польшу беглецы подались в Германию, где у них имелись родственники. По профессии дед Коэн был портным; его жена собрала в мастерской все до последнего лоскутки, чтобы сшить на время бегства для семьи теплые многослойные пальто и шапки. А вот с обувкой им не повезло, у всех на ногах были летние туфли на тонкой подошве. Когда семья наконец добралась до Германии, пальцы на ногах у всех были отморожены, и их пришлось ампутировать. Все до единого пальцы на обеих ногах каждого Коэна. Пятьдесят пальцев общим счетом, пятьдесят гнойных, позеленевших ошметков угодили в мусорное ведро одной из берлинских больниц.
Из-за их походки берлинцы прозвали их Die Krebs Familie, «Раковое Семейство». Будучи не в состоянии ходить нормальным шагом, Коэны семенили на своих культях бочком, иногда теряя равновесие и падая лицом вниз. Их родственники, которые ужасно стеснялись того, что в их ряды затесались эти несуразные гигантские ракообразные, пустили по кругу шапку и насобирали своим ущербным соплеменникам на билет до Америки.
Когда их средний сын женился (кстати, он был единственным, кто обзавелся своей семьей), он привел молодую жену в дешевую квартирку над портняжной мастерской на Орчард-стрит, где, покачиваясь то в одну сторону, то в другую (Коэнов заносило даже сильнее, чем нашу Жестянку Бобов), странное семейство ежедневно исполняло свою пляску жизни. В детстве Джошуа считал, что в мире нет ничего красивее, чем пальцы на ногах его матери, чем эти десять розовых, удлиненных пальчиков.
После омерзительного зрелища куцых култышек, на которых передвигались остальные члены их семейства, Джошуа любовался пальцами на материнских ногах, нежно гладил их, словно их сотворил из алебастра некий гений эпохи Возрождения, хотя, сказать по правде, это были весьма заурядные образчики. По мере того как мальчик взрослел, его любовь к пальцам на ногах распространилась и на ступни – на целые, здоровые женские ступни. Ну а поскольку в гетто на Орчард-стрит женские ножки не слишком часто выставлялись напоказ, а вылазки на Кони-Айленд были крайне редки, то страсть нашего героя к нижней оконечности нижних конечностей постепенно была перенесена на обувь. Женскую обувь.
Навсегда распрощавшись с портняжным ремеслом, юный Джошуа нанялся подмастерьем к сапожнику. К тому времени, как ему исполнился двадцать один год, он уже открыл небольшой обувной магазинчик в Деланси. К тому времен и, когда ему исполнилось тридцать пять, он уже был известен как Обувной Король Лонг-Айленда, где, демонстративно держась на расстоянии от своих колченогих и куцепалых родственников, он владел несколькими десятками модных обувных магазинов. К тому времени, когда ему исполнилось пятьдесят – сеть его магазинов «Голда Шуз» (в честь мамочки) уже вышла за пределы Нью-Йорка, распространившись на Нью-Джерси и Коннектикут.
Своими знаниями Джошуа Коэн был обязан самообразованию. Он был неплохо начитан в области истории. Примерно где-то в середине своей обувной карьеры он случайно наткнулся в книжке про современную Японию на фотографию двух женщин – мать и дочь, чьи ступни были в буквальном смысле съедены радиационными язвами. Этим женщинам довелось пережить бомбардировку Хиросимы. Джошуа смотрел на фото, и внутри него поднималась волна отвращения и ужаса. Эта картинка повлияла на него в двух отношениях. Во-первых, она пробудила в нем чувство глубокой симпатии к собственной семье. Впервые он задумался о том, что его ракообразные родственники с Орчард-стрит и эти две женщины из Хиросимы – не что иное, как жертвы бесчеловечного отношения человека к человеку. Это в свою очередь разбудило в нем отвращение к войне, репрессиям, терроризму и любому виду насилия, которое способно покалечить человеческую кость и плоть, особенно нежную плоть и милые косточки женских ножек.
И вот результат: Джошуа Коэн стал пацифистом и с годами превратился в активиста движения за мир.
