внимания не обращал. Ну ходит и ходит. А у нас в конце смены шлюпочный поход до Судака. И девчонка с нами собралась в поход. Вижу — упрямая. Не отговорить… Давай, говорю, работай со всеми, а там посмотрим. Думал, работа у нее мигом желание отобьет. Ответственное дело. Пацаны шлюпки готовят. Проверяют паруса и такелаж. С азартом и удовольствием.

Мы днища смолим, а девчонка смотрит на меня зелеными глазами и балдеет. Мы прозвали ее Фрези Грант. Не кайфует, а вот именно балдеет. Смотрит на меня глазами как зеленые блюдца. Словно я с Марса упал. Пацаны мне шепчут: «Капитан, Маринка в тебя втрескалась!» С ужасом шепчут. Заметь. Не хихикают над ней. Не издеваются. А с ужасом шепчут. Потому что знают характер этой девчонки. Чего захочет — сделает! Хоть кол на голове теши.

Стал я к ней присматриваться. Честное слово, только тогда, когда пацаны мне сказали. Вижу — девчонка стройненькая. Купальник модный. Леопардовый. Такими желто-черно-белыми пятнами. И фигурка уже формируется. Но главное, конечно, не фигурка…

Есть в этих девчонках-подростках какая-то, как тебе сказать, тайна, что ли… Потом-то я понял, что это просто в них желание просыпается. А тайна в том, что она сама не понимает, что с ней происходит. Почему она так стоит, почему так звонко смеется, почему так глядит…

Взрослые девки все то же делают. Но со смыслом. С определенностью. Бесстыдной! Знают, чего хотят. И это отвратительно. Я на такое открытое кокетство смотреть без отвращения не могу. Честное слово. А когда то же самое тринадцатилетняя девочка делает — это… это здорово… Это атас! Одно слово.

И самое главное — понимать, что она-то не осознает, что с ней происходит. И для тебя это запрет! Табу! Дальше улыбок тебе ничего не позволено. Ничего! И в этом тоже свой кайф. Особый кайф. Именно потому, что тебе НЕ ПОЗВОЛЕНО! Ты умней и сильней! Ты в ответе за нее! Пусть потом, когда большая станет, вспомнит свою первую девчоночью любовь к взрослому мужику. И поблагодарит тебя от души. За то, что ты все понимал, а делал вид, что не видишь, ничего не понимаешь. Просто играешь с ней, как с сестренкой младшей… Это она потом оценит… И ты для нее еще дороже будешь…

Я даже фамилию ее не спрашивал. Зачем? Все ее звали Фрези Грант. Ну, знал, что по-настоящему она Марина — морская… А фамилия-то мне ее зачем?

Так вот. В поход мы должны были отправляться наутро. А вечером я у пацанов спрашиваю, откуда девчонка такая? И кто она? И тут узнаю, что это дочка профессора Паршина Николая Николаевича. Теоретика научного коммунизма. Дочка моей Светки. Ты представляешь, Алик? Честное слово, я только перед самым походом это узнал. Честное слово.

Я сразу хотел из лагеря уйти. Рюкзачок у меня в палатке. Ушел бы берегом. Ночью. Никто бы не заметил.

Как — зачем?

На меня же накатило! Я же снова тигром-людоедом стал. Будто и не отдыхал вовсе. Я за себя боялся, Алик. Боялся, что я всю свою злость на этой девчонке вымещу.

Что ты сказал?…

Не надо так, Алик. Я не выместил. Ты не прав, астральный летчик. Ах как ты не прав.

Ты послушай, послушай. Пей лучше. И не мешай!

Так вот… После отбоя с трудом я разогнал своих пацанов по палаткам. Собрал рюкзак. И сел на берегу. У костерка. С морем прощаюсь. Я к нему как к родному привык. Только с ним расставаться жалко.

Сижу, курю. Я курил тогда. Справа Медведь-гора прибой лижет. И вдруг сверху камушки посыпались. Голову поднимаю… Из кустов она выходит. И к костру подсела… Подбородок на оцарапанные коленки положила и молчит… На огонь смотрит… Убежала из отряда. А вожатые в корпусе гуляют… Очередные гости… Опять банкет… Пол Анка с придыханием «Only you» поет… По всему берегу слышно… Очень была модной эта песенка в том сезоне.

Я встал. Рюкзачок из палатки вытащил. Пока, — говорю, — Фрези Грант! До скорой встречи!

Я знал, что их семью не оставлю. Должна их семья со мной рассчитаться… по совести… За все рассчитаться. И пошел по берегу. Камешки скрипят…

Она кричит вслед:

— Капитан! Подожди!

Я остановился. Она подошла.

— Мне, — говорит, — тебя. Капитан, очень жалко.

Нет, ты представляешь, Алик? Ты это представляешь? Мне, тридцатилетнему мужику с двумя судимостями, такое говорит соплюха. Грустно так, видно, жалеет по-настоящему. Только за что? Что она про меня знает? Она, оказывается, дурочка, подумала, что я тоже в нее влюбился. Но боюсь. Потому что она малолетка. Поэтому и убегаю.

— Я большая. Капитан. Не думай! Я уже совсем большая. Честно-честно… — Это она мне говорит, слышишь?

Обозлился я страшно.

— Дура ты набитая! Наплевать мне на твои цыплячьи прелести! Иди в отряд! Или я дежурного позову! …

— Не уйду, — говорит она мне. — Завтра поход. Если ты уйдешь, мальчишки на меня подумают. Что ты из-за меня перед походом ушел! Мальчишки меня убьют!

Логично, конечно. О ней-то я и не подумал. «Убьют» — это, конечно, круто сказано. Но то, что ей достанется крепко, если поход сорвется и я слиняю, в этом она, конечно, была права.

Пришлось мне обратно свой рюкзачок в палатку закинуть.

— Все! Я остаюсь. А ты в отряд иди!

— Не уйду, — она мне говорит, — пока не расскажешь, что с тобой происходит…

Тут ты меня, Алик, должен понять. Я хотел ей доказать, что она тут вовсе ни при чем. Это во-первых. А во-вторых, внутри у меня фаната сидит. Граната со сдернутой чекой. Можно ли долго живую фанату внутри держать? На зоне не расслабишься. На свободе у меня никого. Мама-бухгалтерша, пока я на зоне был, свою жизнь по-своему рассчитала. Старичка-еврея нашла. И с ним в Канаду укатила. И правильно, какой с меня прок?

Вот и взорвалась моя фаната. У костра на берегу теплого ласкового моря.

Что?

Конечно… Я ей все рассказал иносказательно, не называя фамилий. Притчу о любви и предательстве. Басню Крылова. Без морали. Мораль она сама вывела.

Когда я кончил свою басню, она прижалась ко мне, обхватила мою голову руками. И заплакала. Я обалдел.

— Ты чего плачешь?

— От злости, — она говорит, — что этой дряни рядом нет. Я бы ее убила голыми руками.

Я-то не могу ей сказать, что эта дрянь — ее родная мама Света, Светка Филиппова. Этого я ей никогда не сказал бы!…

— Все! — говорю я ей.— Хорошего понемножку. Посмеялись, и будет. Концерт окончен. Иди в отряд.

— Как же я могу уйти? — Это она мне говорит. — Ты же из-за этой дряни обо всех женщинах плохо думаешь… Я не хочу, чтобы ты о нас плохо думал!

Ты понимаешь, Алик?! Это мне говорит тринадцатилетняя девочка: «Чтобы ты о нас так не думал!» Она за всех женщин на себя ответственность взяла! В тринадцать лет!

Алик, налей-ка мне немножко… Чуть-чуть. Вот так! Божественно!

Утром сижу у погасшего костра. Над морем солнце всходит. Она уже в отряде давно. А я сижу и думаю: «Что же она сделала?» Вся моя жизнь с двумя отсидками и тремя расстрелами раем мне показалась. А как же! Плохо ли, хорошо ли, но я правым был! Всегда правым! Меня предавали! А сейчас кто я? Кем я перед ней оказался? Почему не надавал ей по щекам?! И не отправил в отряд?! Ну, больно бы ей было. Но прошло бы. Потом бы она меня с благодарностью вспоминала! А сейчас?

Она передо мной за всех женщин ответила, дурочка. А я?

Страшно мне стало, Алик. Жутко. Никогда еще в душе такой жути не было. Ни когда меня расстреливали, ни на зоне. Никогда.

Взял я свой рюкзачок и до подъема ушел.