— Как интересно…

Ты заметил, это у нее любимое выражение: «Как интересно…» И еще: «Только не это». Эти два выражения — тоже ключ ко всему ее характеру. Как эти две картинки.

Ты, пожалуйста, не думай, что я сразу же влюбился в эту взбалмошную девчонку. Совсем нет. Во- первых, я пришел к ней как врач. От ее излечения зависела вся моя дальнейшая карьера. Ну не улыбалась мне перспектива самому превратиться в «крысолова». А во-вторых, если честно, мне Светлана больше как женщина нравилась. Ни одного дня не работавшая, изнеженная, капризная, знающая себе цену и напуганная открывшейся перед ней со смертью хозяина-мужа пустотой. Словом, женщина в чистом виде. Ожидающая крепкого и солидного мужского плеча. На которое можно опереться… У меня за душой не было ни черта. Не считая вороха шосткинских фотопленок с размытыми серыми крысиными эмбрионами. У меня был только единственный шанс подняться в ее глазах — вылечить ее дочь.

Но случай был сложный…

Ты-то помнишь эти картинки, что она над диваном повесила? На одной сидит демон в какой-то мозаичной груде каменных цветков. Красавец парень с длинными черными волосами. С мощным обнаженным торсом. В синих, точнее, фиолетовых джинсах. Ну, не джинсах, конечно. Но в очень похожих на джинсы штанах. Очень современный паренек. Написан он, если не ошибаюсь, в одна тысяча восемьсот девяностом году. За десять лет до начала нашего века. Картинка эта резко отличается от всей тогдашней эстетики «Мира искусств». Они, наоборот, опрокинулись в прошлое. Добужинский, Сомов, Лансере. Восемнадцатый славный век. Маркизы. Кавалеры в париках. Подстриженные парки… А Врубель, наоборот, в будущее проник. И вот сидит этот мощный современный волосатый парень в джинсах. Обхватив руками колени. И вывернув кисти рук. Глядит на догорающий закат. И плачет! Ты представляешь — мощь неимоверная. Заломленные кисти. И слеза на глазу. Пошлая слеза. Которую художник и не нарисует никогда. Постесняется дурновкусия. А Врубель нарисовал. Имел право. Потому что изобразил МОЩЬ со слезой в глазу. И это все назвал «Демон сидящий». Есть у него еще и другой демон — летящий. Там полет Валькирии. Там не человек, а бомбардировщик в полете. А здесь — человек, чувство. И она это на самом видном месте повесила.

А на второй репродукции — просто стул. Вообще-то он называется «Стул Винцента». То есть стул самого художника Ван-Гога. А так как любая вещь, принадлежащая человеку, в какой-то степени становится частью самого этого человека, то Ван-Гог изобразил как бы свой автопортрет. И назвал его «Стул Винцента». Крепкий такой, добротный. Продавленный. С корнями, что называется, стул. Во всю картину. На стуле трубочка Ван-Гога лежит. И табачок в бумажке. По всему видно, хозяин только что с этого стула встал. И вот-вот вернется. А стул его ждет. Как верная собака хозяина. Сидит, выставив вперед мощные передние лапы, и ждет. Но вот что интересно. За стулом ящик с землей стоит. А в землю посажены луковицы. И одна уже дает два мощных зеленых ростка. А на ящике написано: «Винцент». А за стулом зеленая дверь. Изумрудно-зеленая. И росток у луковицы зеленый. Самая веселая картина Ван-Гога. Так сказать, жизнеутверждающая. В ящике с землей зеленые ростки. И на ящике написано: «Винцент». И дверь изумрудная. Дверь из запертой прокуренной комнаты. В будущую жизнь. В здоровую, веселую жизнь. Из болезни. И два мощных, как два рога, ростка луковицы. В ящике с надписью «Винцент». Мол, все преодолеем. Все болезни победим. Короче, полный мажор! Просто гимн жизни. Но что интересно… Этот крепкий веселый стул прямо у изумрудной двери стоит. А петли на двери с внутренней стороны! Понимаешь? Чего уж тут не понять? Дверь внутрь открывается. Сейчас войдет какой-нибудь поддатый приятель или просто тихая девушка, жалеющая от души больного художника, и стул этот, крепкий, добротный, опрокинется навзничь вместе с трубочкой и табачком.

Нет, конечно, Ван-Гог и не думал об этом. Он просто мажор душевный рисовал. Гимн жизни. Но как настоящий художник не мог правду жизни обойти. А правда жизни проста. У изумрудной двери петли внутрь! Рано или поздно она этот стул опрокинет…

Ведь это она сама эти картинки к моему приходу приготовила. Именно эти, а не какие-нибудь другие, правда? Вот давай и оценим этот ее выбор. Правильно. Во-первых, этот выбор показывает хороший вкус девочки. Так сказать, ее душевное развитие. Во-вторых, почему именно эти художники? Не Рубенс и Кустодиев, скажем. А именно Врубель и Ван-Гог. Что между ними общего? Правильно, Андрюша… Оба кончили очень плохо. Я даже добавлю, в одной ситуации, так сказать, они кончили свои жизни. То есть в сумасшедшем доме. То есть именно в том месте, где в то время работал я. Улавливаешь намек? Смекаешь, как ты говоришь… Ну что же тут непонятного. Этими картинками девочка бросала вызов мне. Она этим приблизительно вот что хотела сказать: «Моя любимая матушка считает меня психом. И она притащила вас — тупого, румяного, довольного жизнью… доктора. А что вы с матушкой обо мне знаете? Я для вас такая же загадка, как этот мощный паренек со слезой и тот стул у зеленой двери. Я вас не боюсь со всеми вашими лечениями, увещеваниями, психоанализами, таблетками и клизмами. Это вы, тупые и довольные жизнью, считаете нас психами, а на самом деле настоящие люди — это мы. Ну какое имеет значение, что у Врубеля и Ван-Гога поехала крыша? Они нормальнее и талантливее вас! Оставьте меня в покое. Не пугайте меня вашей Бехтеревской лечебницей. У меня своя жизнь, в которой вам нечего делать. Катитесь отсюда!»

Ей тогда было всего шестнадцать. А теперь она совсем взрослая женщина, и загадки у нее, как видишь, стали гораздо сложнее.

Что ты говоришь? Ах, вылечил ли я ее? Ты сегодня сам слышал. Она меня благодарила. От закидонов я ее, конечно, вылечил. Но от характера, от кармы, так сказать, не лечат.

Какой у нее характер?

Ну вспомни «Демона» и «Стул». Она чисто случайно картинки развесила так, что получилось: этот грустный паренек со слезой смотрит на желтый стул с табачком и с трубкой. И на изумрудную дверь.

Ты понимаешь? Она чисто интуитивно пожалела демона, Сидящего в каменных цветках. Она ему стул подставила. Уютный продавленный стул с табачком. Она предложила ему выход из его душевной трагедии. Повторяю, все это чисто случайно, но такая случайность о многом говорит.

Я ей и сказал об этом.

Она обиделась даже:

— Неправда! Я не добрая! Я очень жестокая!

Я ей говорю: «Правильно. Потому что вы предложили ему уютный стульчик перед красивой изумрудной дверью. А дверь-то вот-вот внутрь откроется. И весь уют скоро опрокинется к черту».

Ее изумрудные глаза на лоб полезли. Она встала на диване на колени. И сняла картинку со стулом:

— Пусть он лучше на закат смотрит.

— Правильно, — я ей говорю, — только ваша жуткая дверь все равно с вами осталась.

— Почему это моя дверь?! — рассердилась она, совсем как мама, Светлана Филипповна.

— Да потому что это вы у нее стоите и отойти не можете, — объясняю я ей. — Пока она закрыта — вам хорошо. Но только кто-нибудь к вам зайдет, эта дверь вас по лбу хлопает, бедненькая. Вот вы и злитесь на тех, кто к вам зайти хочет.

Она сидела на диване, поджав коленки, надувшись. Из-под каштановой челки сверкал на меня зеленый волчий глаз. Но она меня не прерывала.

— А что вам надо сделать? Да всего лишь самой открыть ее настежь.

Она надолго задумалась. Надула губы.

Заметил, она губы темной помадой мажет? Это потому, что с привычкой дурной не расстаться. А надутые губы сквозь темную помаду не так видны.

Она подумала и говорит:

— Спасибо, доктор. Я и не ожидала, что вы мне так быстро поможете. — И засмеялась счастливо.

Я ее разочаровал:

— Вам самой с этой дверью не справиться.

— Это почему? — опять рассердилась она.

— Да потому что вам ее без меня не найти. Она в другом измерении. И вам туда без меня не попасть.

— И вам без меня, — сказала она упрямо, — ни за что не попасть! Потому что это мое измерение!

На этом мы и закончили в первый вечер.

Я понял ее. Она меня к этой двери не подпустит…

Первозванный, закурить ничего не осталось? Нету… Жаль. Ни последней чарки. Ни последней затяжки.