вторую, не прогоняя первую. Это принято у хевсуров. Старшая жена с радушной улыбкой ставит перед нами деревянные чашки с твердыми, как камень, лепешками и сыром. Все — и руки хевсурки, никогда не видавшие мыла, и хлеб, и сыр — настолько не аппетитно и грязно, что несмотря на голод, я едва могу проглотить кусок, чтобы не обидеть хозяев.

В Лейбайскари когда-то был исполком, но давно прекратил существование. Бывший председатель этого исполкома немного говорит по-русски. От имени всего села он выражает мне признательность за мой приезд («с 1914 г. к нам никто не заглядывал»), просит выслушать его и передать потом его слова в Тифлисе. Он говорит, что положение хевсуров стало невыносимым. Они заперты в своих горах и не могут привезти ни соли, ни муки. За пуд соли они охотно дают 3–5 пудов масла, но нет охотников рисковать жизнью.

В начале августа выпал снег и уничтожил все посевы, так что в этом году они даже не будут собирать. Молочные припасы гибнут без соли, — одним словом, зимой предстоит голодная смерть, если не будет помощи. Нет доктора, нет лекарств. Все поголовно больны лихорадкой. Появилась чахотка. Хевсуры согласны даже на переселение, лишь бы какое-нибудь спасение.

— Передай, что мы признаем советскую власть и просим нам помочь — защитить нас от кистов или дать нам патронов, чтобы мы сами могли защищать себя. (Вернувшись в Тифлис, я исполнила поручение хевсуров. Грузинское правительство направило в Хевсуретию муку, соль, мануфактуру и наладило дальнейшую связь).

Из Лейбайскари я должна была выехать вдвоем с Миха Кераули, но в последнюю минуту милиционеры решили, что не оставят меня и поедут с нами.

Под вечер мы выехали из Лейбайскари.

Извилистое ущелье становится все уже и теснее. В боковых ущельях видны неприступные старинные крепости и развалины башен. Скалистые горы обросли мохом. Кое-где из скалистой щели вылезает куст. На дне ущелья ревет бурная Арагва. Тропа вьется по краю пропасти; мы с трудом переходим с помощью связанных винтовок.

В горах быстро темнеет. Надвинулась темная, темная ночь. Ни просвета, ни звездочки над головой. Только по заглушенному шуму на дне ущелья я догадываюсь о глубине пропасти под нами.

Лошадь идет сама, я давно бросила повод…

Миха Кераули — впереди со своей винтовкой; весь внимание и настороженность.

Так, в полной темноте, по краю пропасти, мы едем уже несколько часов. Устав от нервного напряжения и длинной дороги, отчаявшись когда-нибудь добраться до Шатали, я предлагаю Кераули дождаться рассвета под скалою. Но он молчит, к чему-то чутко прислушиваясь, готовый каждую минуту спустить курок. Вскоре он заставляет т. Сулаберидзе снять белую папаху (хорошая мишень) и сам снимает башлык. До сих пор я видела перед собою в темноте два движущихся белых пятна, а тут они исчезли. Не знаю, как случилось, но мы с Датико (он ехал последним) отстали. Помню, в одном месте, на дне ущелья, тропа пропала, и мы попали в водоворот ледяной Арагвы по брюхо лошади. Нас стало относить течением назад. Датико кричал, звал Сулаберидзе и Кераули, но его крики пропадали в реве Арагвы. Умные лошадки как-то сами выкарабкались по камням, и мы снова стали подниматься вверх. Одежда намокла и прилипала к телу, как ледяной компресс.

…Давившие, словно стены склепа, скалы неожиданно расступились. Стало чуть посветлее, а впереди — наконец-то — огни Шатили. Вот и наши спутники. Залаяли собаки. И сейчас же, — должно быть шатильцы привыкли к ночным тревогам и постоянным нападениям, — в разных местах зажглись смоляные факелы, при красноватом свете которых я увидела башни и стены Шатили, знакомого мне по выцветшим гравюрам старых английских художников, и шатильцев с винтовками на высокой стене из камней.

Нас окружили. Мою лошадь кто-то ведет под уздцы.

Я не знаю, гостья я или пленница.

Большое наслаждение — снять тяжелые намокшие башмаки и греться у очага. Глаза слезятся от едкого дыма, но это пустяки. В подвешанном на цепи, над огнем, большом котле вскипает молоко; хозяйка, молодая женщина, позвякивая монистами (дзыви), засыпает в котел кукурузную муку. Мы с аппетитом уничтожаем вкусную молочную, кукурузную кашу, щедро политую топленым маслом. Хозяин — шатилец, бывший солдат русской армии, немного говорящий по-русски, дает нам насытиться, потом между нами происходит такой разговор:

— Откуда ты приехала?

— Сейчас из Тифлиса, а сама из Москвы.

— Сашу Гегечкори знаешь?

— Знаю. Наркомвнудел Грузии.

— Ну, опиши, каков он.

Описываю.

— Да вот смотри, — прибавляю, — мандат подписан им.

Допрос окончен с благоприятным для меня результатом. Шатилец становится любезнее и разговорчивее.

— Ты не обижайся на меня. Друг Саши — наш друг. Сашу мы знаем, он у нас ночевал, и я его провожал, на спине нес, когда он, раненый, после операции, пробирался с Северного Кавказа через Хевсуретию. Он у нас скрывался от меньшевиков. А нового человека мы боимся, провокации боимся. Это хорошо, что ты к нам приехала. У нас с 14-го года никто не был, газет мы не видим, сами никуда из своих гор не выходим. Завтра созову стариков — сход, ты нам все расскажешь, что делается на свете, а мы тебе — о своих делах.

Проснувшись на следующее утро, я прежде всего с интересом оглядела окрестность. При дневном свете стены и башни Шатили были не менее величественны, чем ночью, при свете факелов. Над Шатили поднимаются горы главного Кавказского хребта, убеленные сединой снегов. Во все стороны лучами расходятся ущелья, с серебристыми, ужом извивающимися, горными речками. В центре села — часовня.

— Старики собрались и ждут тебя.

Я сижу на камне, а передо мною человек десять сребробородых стариков. На их ветхой, изношенной перанчи (рубахе) чуть заметны следы бисерных крестов, старинной вышивки, которая могла бы стать украшением любого музея. Вокруг нас кольцом сомкнулись шатильцы. Некоторые в полном боевом рыцарском облачении. Жалею, что со мною нет кинооператора.

Действительно, шатильцы знают о том, что делается на свете не больше, чем о луне. Самый старший из стариков задает мне такой вопрос:

— Кто теперь в России царь?

Внимательно выслушав меня и подумав, он задает мне другой вопрос:

— Разве у советского правительства нет врагов, что нас не призывают? Или советские вожди не знают, какие мы воины?

— Ты напиши в своих газетах и расскажи в Тифлисе, что мы тебе скажем. Мы живем в своих горах, как арестанты. Даже ночью не выпускаем винтовки. Наши женщины выплакали свои глаза. Мы ждем, чтобы правительство дало нам порядок, а не то уйдем на другую землю.

Шатильцы подтвердили все то, что я слышала уже от лейбайскарцев: дороги закрыты, мороз побил пшеницу, нет ни муки, ни соли, зимой — голодная смерть.

Все население Шатили вышло нас проводить. Когда я уже сидела на лошади, ко мне подошел статный шатилец и задал мне несколько довольно странных вопросов:

— Зачем ты к нам приезжала? Зачем спрашивала, сколько у нас земли? Англичане и французы, которые раньше приезжали к нам и пишут книги, не интересовались этим. Твое правительство хочет заставить нас платить налоги?

— Ты знаешь, кто это был, — сказал мне, Датико, когда мы отъехали, — самый главный их бандит Ликокели.

Шатильские старики поручились, что со мною и моими спутниками ничего не случится в их горах. Слово кавказцев верно…

В одном месте из кустов кизила, по ту сторону реки, вдруг показалось трое всадников — хевсуры с винтовками — и крикнули нам, чтобы мы остановились.