Вечером она не усидела дома и вышла на улицу.
Надвигалась ночь. Звезды блистали в небе, словно ожившие алмазы. Чистый дремлющий воздух был напоен благоуханием цветов, распустившихся в соседних дворах, и острее всего пахла ароматная акация. Листья деревьев перешептывались в сладостной дреме, чуть вздрагивая от прикосновения слабого ночного ветра. Таинственна и чудесна была тишина этой безлунной ночи. Проснувшись от шума шагов Рады, две ласточки сонными глазками глянули из гнезда, что прилепилось к навесу над скамьей, и снова прижались друг к дружке… Каким-то любовным очарованием, какой-то неуловимой небесной радостью веяло отовсюду. И все это вместе — и темно-синее небо, и алмазные звезды, и прозрачный воздух, и деревья, и ласточки, лежавшие в тепле на своем пуховом ложе, и цветы, и запахи — вносило благодатное успокоение в душу Рады, шептало ей о мире, любви и поэзии, о нескончаемых поцелуях в сладостной ночной тиши…
Рада истомилась в ожидании…
Когда Огнянов наконец постучался, ноги у нее подкосились, но она овладела собой и бросилась открывать дверь.
Влюбленные обнялись, и уста их слились в долгом, горячем поцелуе.
Их бурная радость искала выход в поцелуях и прерывистом шепоте.
После первых порывистых излияний, сияющие и счастливые, они немного успокоились. Теперь они не могли нарадоваться друг на друга. Рада, озаренная светом любви, была прелестна. Бойчо казался ей еще краше, чем прежде, — простая крестьянская одежда резче оттеняла выразительные черты его умного, мужественного лица.
— Ну, как же ты жила, пташка моя? — говорил Бойчо. — Настрадалась, должно быть, девочка моя бедная! Это я тебя измучил, Рада, я принес тебя в жертву… А ты не только не укоряешь меня, но все так же любишь; сердце твое рождено лишь для того, чтобы ласкать, нежить и плакать… Прости меня, прости меня, Рада!
И Огнянов сжимал ее руки в своих и не мог оторвать взгляда от ее больших блестящих глаз.
—
Простить? Ни за что не прощу! — притворно сердито отвечала Рада. — Как можешь ты так говорить? Как же мне было не мучиться, слыша, что ты умер? Ты бы хоть одним словечком дал знать о себе… Ах, Бойчо, Бойчо, пожалуйста, больше не умирай! Теперь я с тобой ни за что не расстанусь… Хочу быть всегда с тобой, чтобы охранять тебя, как зеницу ока, и любить, горячо любить, и радоваться этому. Ты так страдал, Бойчо, ведь правда? Ах, господи, да что же это я? Прямо с ума сошла! Даже не спросила, как ты провел эти долгие месяцы, — мне они казались такими страшными и бесконечными, — не спросила, что ты пережил!
—
Много пришлось пережить, Рада… много опасностей мне грозило, но господь не оставил меня своей милостью, и вот мы снова вместе.
—
Нет, нет, расскажи мне все подробно, решительно все! Я все хочу знать… Ведь тут насчет тебя такие басни плели, такие слухи распространяли — один другого чудовищнее!.. У людей нет сердца, как могут они выдумывать такие вещи! Рассказывай же, Бойчо! Теперь, когда ты жив и сидишь рядом со мной, я могу мужественно слушать обо всем, что ты перенес, как бы это ни было страшно.
И она смотрела на Огнянова с мольбой, с невыразимой любовью и участием.
Бойчо не мог отказать ей. Она имела право все знать. Да и ему самому хотелось поделиться всем пережитым с той, кого он любил, с той, у кого было такое отзывчивое сердце. В минуту счастья воспоминания о прошлых страданиях, о перенесенных бедах таят в себе какую-то особую прелесть. И Бойчо рассказал Раде обо всех своих приключениях со дня бегства из Бяла-Черквы, рассказал просто и безыскусственно, но не сухо и бегло, как вчера, на заседании комитета и потом Викентию в его келье, а подробно. Рада слушала, и душевное волнение живо отражалось в ее детски ясных глазах; Бойчо читал в них то страх, то сострадание и участие, то радость и торжество, и эти глаза сладостно опьяняли его. А Рада жадно глотала каждое его слово, переживая все вместе с ним, и не отрывала от него взгляда.
—
Ах, Бойчо, наверное, тебя кто-то предал! — воскликнула Рада тревожно — рассказ дошел до того часа, когда турки пришли арестовать Огнянова на Алтыновском постоялом дворе.
—
Не знаю. Не смею подозревать болгарина. Быть может, я сам себя выдал в турецкой кофейне какой-нибудь оплошностью.
—
Ну, а дальше? — в нетерпеливом волнении спросила Рада.
—
Я услышал у себя в комнате шаги приближающихся турок и сразу смекнул, что пришли по мою душу; в глазах у меня потемнело. Вижу: надежды никакой, я погиб… выхватил свой револьвер и стал у дверей. У меня было шесть патронов: пять — для них, шестой я решил оставить для себя…
—
Боже, боже, какой ужас! А я ничего не подозревала; быть может, я в этот миг смеялась здесь.
—
В это время ты, надо полагать, молилась, Рада, потому что господь смилостивился и спас меня от неминуемой гибели.
—
Он сотворил чудо, Бойчо!
—
Да, если хочешь, чудо. Он ослепил турок. Вместо того чтобы ворваться ко мне, они вошли в первую комнату, выходящую на двор! Как я потом узнал, незадолго до этого на постоялом дворе остановился какой то сборщик налогов, грек из Пловдива, и он оказался моим соседом. Должно быть, между нами было большое сходство, и это ввело в заблуждение полицейского, который видел меня за день до этого.
Рада облегченно вздохнула.
—
Услышав шум в соседней комнате, я сообразил, что вышло недоразумение и минуту спустя они будут у меня. Одна лишь минута отделяла меня от них, иначе говоря — от смерти… Я теперь и сам не помню, как вышиб оконную раму и бросился вниз, на дорогу… Собственно, даже не на дорогу, а прямо в реку, уже покрытую льдом… Лед проломился, и я по колени погрузился в холодную воду. Я силился выбраться на сушу, как вдруг началась оглушительная пальба: пять-шесть ружейных выстрелов из окна прогремели над моей головой. Но ни одна пуля меня не задела… Тогда я пустился бежать, бежать как безумный. Сколько времени я так мчался во тьме, какие места пробегал, я и сам не знаю.
—
За тобой гнались?
—
Конечно. Некоторое время я в этом не сомневался, но вскоре погоня отстала… Я забрался в лес. Была уже ночь. Ветер хлестал мне в лицо… Одежда моя промерзла и стала твердой, как доска. Два часа я шел по склону горы на запад и наконец полуживой дотащился до села Овчери. Там добрые люди приняли меня и обогрели. Слава богу, я отморозил только палец на ноге. В Овчери я прожил две недели, но, опасаясь навлечь беду на людей, — я ведь всюду влачу за собой одни несчастья, — я перебрался в Пирдоп, где брат Муратлийского работает учителем. У него я пролежал больной три месяца — захворал какой-то тяжкой болезнью.
—
Бедный Бойчо, ты простудился, ведь ты всю зиму странствовал по горам и долам… Ты настоящий мученик, Бойчо! — воскликнула Рада с глубоким состраданием.
—
Золотое сердце у него, у брата Муратлийского. Он ухаживал за мной, как родная мать.
—
Какой благородный человек,
Вы читаете Под игом
