У Хаджи Ровоамы явно чесался язык рассказать о своем открытии.
— Полиция все узнает.
— Ваша полиция гроша ломаного не стоит… Лучше я тебе сама скажу — кто. Сказать?
Она игриво улыбнулась и, наклонившись, шепнула на ухо Стефчову некое имя. Но шепот ее был так громок, что тайну узнали все. Советник Нечо подбросил свои четки и рассмеялся, молодой учитель многозначительно переглянулся с другими гостями, а поп Ставри пробормотал:
— Сохрани нас, боже, от соблазна нечестивых! Рада смутилась и спряталась в чуланчике.
— Посмотрите на него, посмотрите! — крикнул вдруг Стефчов, показывая пальцем на двор.
Доктор Соколов шел по двору с двумя приятелями.
Один
из них был дьякон Викентий, другой — Кралич, в новом костюме из серого домотканого сукна, сшитом по французской моде. Все бросились к окну.
Это дало повод монахине рассказать и о втором своем открытии:
— А вы знаете, кто этот человек?
— Приезжий-то? Это некий Бойчо Огнянов, — ответил Стефчов, — сдается мне, он того же поля ягода.
Хаджи Ровоама отрицательно мотнула головой.
— Разве нет? — спросил Стефчов.
— Нет, совсем нет; давай спорить…
— Бунтовщик?
— Нет, шпион! — отчетливо проговорила монахиня. Ошеломленный Стефчов посмотрел на нее.
— И глухие об этом слышали, один ты не знаешь.
— Анафема! — пробормотал поп Ставри.
Хаджи Ровоама следила злым взглядом за доктором и его спутниками. Куда же они зайдут?
— К сестре Христине направились! — крикнула она.
Сестра Христина пользовалась дурной славой. Ходили слухи, что она патриотка, связана с революционными комитетами. Однажды у нее ночевал сам Левский.
— И любят же ее дьяконы, эту проклятую Христину! — заметила Хаджи Ровоама, злобно улыбаясь. — А вы знаете, Викентий хочет снять с себя камилавку! И хорошо сделает малый. Зачем пошел в чернецы смолоду?
— Нет, он поступил правильно: женись молодым или постригись молодым, — возразил поп Ставри.
— Мне кажется, батюшка, он выберет первое.
— Сохрани боже!
— Викентий задумал послать сватов к дочке Орлянковых. Собирается снять с себя рясу и камилавку, как только от него примут обручальное кольцо, а венчаться будет в Румынии… Но мне думается, что ничего у него не выйдет.
Монахиня бросила многозначительный и покровительственный взгляд на молодого учителя, которого собиралась женить — и как раз на дочери Орлянковых. Учитель смутился и покраснел.
К дому подошли новые гости.
— А, братец пришел! — воскликнула Хаджи Ровоама, бросившись навстречу Юрдану Диамандиеву.
За ней поднялись и стали выходить гости. Стефчов немного отстал и, поймав руку Рады, чтобы пожать ее на прощанье, дерзко чмокнул девушку в заалевшую щеку. Рада ударила его по лицу и быстро отскочила.
— Как не стыдно! — пролепетала она сдавленным голосом и, чуть не плача, скрылась в чулане.
Стефчов, всегда важный и чопорный в обществе мужчин, но бесцеремонный с женщинами, остолбенел. Он поправил фес, съехавший набок, свирепо погрозил пальцем Раде и вышел вслед за остальными.
XI. Волнения Рады
Рада Госпожина (так ее называли потому, что она была келейницей госпожи Хаджи Ровоамы) была высокая, стройная и красивая девушка, с простодушными, чистыми глазами и; миловидным ясным лицом, белизну которого оттеняла черная косынка.
Рада осталась сиротой в раннем детстве и вот уже много лет была воспитанницей Хаджи Ровоамы. Когда девочка подросла, покровительница заставила ее сделаться послушницей — то есть готовиться к пострижению в монахини — и одела в черную иноческую одежду. Теперь Рада преподавала в первом классе школы для девочек, получая за это тысячу грошей в год.
Тяжела участь девушек-сирот. Рано лишившиеся отцовской любви и защиты и материнской нежной заботливости, брошенные на произвол судьбы, они всецело зависят от людской милости или людского жестокосердия, они растут и расцветают среди чужих, равнодушных людей, не согретые ничьей ласковой, ободряющей улыбкой. Они, как цветы, выращенные под крышей, — хилые и без запаха. Но дайте животворным лучам солнца пролиться на эти цветы, и их скрытый дотоле аромат наполнит воздух благоуханием.
Рада выросла в душной, мертвящей атмосфере келейного быта под строгим, неласковым надзором старой сплетницы. Казалось бы, можно было относиться к сироте хоть немного более сердечно, но Хаджи Ровоаме это и в голову не приходило; она не могла понять, что Раде больно и трудно переносить деспотизм, и тем труднее, чем больше развивалось в ней чувство собственного достоинства. Недаром мы уже видели, как Рада, работавшая учительницей, прислуживала за хозяйским столом у брата Хаджи Ровоамы.
Последнее время Рада была очень занята в школе, потому что приближался годовой экзамен. И вот этот день настал. Еще с утра школу заполнили девочки, приодетые и причесанные матерями, нарядные, как бабочки. Они сидели за раскрытыми книжками и в последний раз повторяли свои уроки; казалось, в классе жужжит пчелиный рой.
Богослужение окончилось, и, по заведенному обычаю, люди направились в школу узнать об успехах учениц. Гирлянды цветов украшали двери, окна и кафедру; а икона святых Кирилла и Мефодия[36] была обрамлена великолепным венком из роз и полевых цветов, еловых веток и самшита. Вскоре передние парты заполнились школьницами, а все свободное пространство — публикой, причем наиболее важные гости стояли впереди, а некоторые даже сидели на стульях. Среди присутствующих были и наши знакомые. Несколько стульев оставалось свободными в ожидании важных гостей, пока еще не пришедших.
Рада усаживала школьниц за парты и, явно стесняясь, шептала им какие-то наставления. Ее миловидное лицо с большими блестящими глазами, оживленное волнениями этого торжественного часа, было прелестно и обаятельно. Нежный румянец, игравший на щеках, выдавал трепет ее застенчивой души. Рада чувствовала, что на нее устремлены сотни любопытных взглядов, и это
Вы читаете Под игом
