же она такая, к чему мои бесконечные мученья, мои долгие бессонные ночи? Из-за чего все это? Из-за женщины, из-за второй Лалки, которая завтра тоже умрет и превратится в труп, в прах. Любопытно знать, мог бы я по-прежнему любить Раду, доведись мне увидеть ее вот такою же, в гробу, увидеть, как ее зарывают в могилу, червям на пропитание… Какая глупость, мерзость!.. Не правда ли? Да и в самом деле, кто такая эта Рада, — это ничто, ничто, — да, ничто! — заполняющее все мое существо, всю мою вселенную, мой рай, мой ад?.. Что она такое? Скелет, обложенный противным сырым мясом… Большая куча костей, мускулов, крови, жил, волокон, нервов, сосудов, желез, тканей, суставов; и все это сегодня называется Радой, а завтра сгниет, превратится в прах, в тлен… Тьфу! И все это я люблю! Из-за этого я погибаю! Мой всемогущий дух, мой божественный разум, моя беспредельная мысль присосались к этому нелепому тленному куску, запутались в этой паутине!.. Страшно, безумно!.. И как это я не отрезвел раньше, не сказал себе: «Эх, Кандов, Кандов! У тебя — другое призвание, великое призвание, и нечего тебе вздыхать по какой-то юбке…» Какие широкие просторы лежат передо мною, — два огромных чудесных мира — наука и родина — раскрывают мне свои объятия… И сколько
в
них жизни, подвигов, чудес, борьбы и славы!.. Но я этого не вижу, а вижу лишь какое-то жалкое создание, о чьем существовании я бы и не подозревал, если бы мне не довелось встретить его; да и оно само, это создание, не понимает, для чего оно существует… Срам, срам, срам! Надо было мне увидеть мертвую Лалку, чтобы понять, к какому ничтожеству прикована моя душа. Но теперь она, как пробудившийся орел, расправляет крылья и, как он, вольно и свободно парит в бесконечных просторах… Как я теперь счастлив!»
И Кандов все шел и шел куда-то, углубившись в эти освежающие размышления. Он чувствовал, что тяжкое бремя свалилось у него с плеч. Теперь он победоносно улыбался. И сам, посмеиваясь, дивился тому, как жалко и глупо завершилась в его душе эта борьба! Он выкинул из своего сердца Раду, как выбрасывают в окно ненужные черепки разбитой миски… Образ Рады был уже так далек от него, так бесконечно далек! Бледный, безжизненный и бесплотный, он терялся в беспредельной мгле, как сон, развеянный внезапным пробуждением. И Кандову казалось, будто он очнулся от сна, родился вновь; пелена спала с его глаз, теперь он все видел ясно, все понимал, интересовался всем окружающим, всеми мелочами жизни. Приветливо, как никогда, здоровался он со встречными; разговорился с Павлаки Недевым о его розовых насаждениях; спросил, какая была цена на розовое масло в прошлом году и сколько мускалов[103] рассчитывает он получить в этом; зашел в бакалейную лавчонку, купил черешен и в прекрасном расположении духа направился домой.
Он был так весел, словно шел не с похорон, а со свадьбы.
Когда он проходил мимо какого-то сада, на голову ему посыпался жемчужный дождь белых лепестков.
Подняв глаза, Кандов увидел, что это цветы сливы, протянувшей свои ветви над улицей. Лепестки падали с ветки, на которой резвилась парочка воробьев, целуясь клювиками…
Кандов окаменел!
Все его красноречие, вся его философия рассеялись,
как
дым, при виде этой любовной сцены…
Он выронил из платка черешни и схватился за лоб. Долго стоял он так, не двигаясь с места.
—
Ты болен, Кандов, болен! — безнадежно пробормотал он. — Да, ты болен, братец, и надо тебе полечиться, мой милый Вертер.
И он снова зашагал, сам не зная куда.
—
Да, нужно лечиться, серьезно лечиться! — повторял он. — Но как? Будь это телесный недуг, тогда… Но эта рана — глубоко в душе. Каленым железом ее не выжжешь. Что же делать? Не посоветоваться ли с врачом из Пловдива? Лекари врачуют не только телесные, но и душевные недуги… Это — истина, ясная как день. Жаль, что у нас тут нет психиатров… Потому что ведь я сошел с ума, да, да, сошел с ума… Все равно, пойду
к
этому. Кто знает, быть может, он даст мне какой-нибудь совет, и не бесполезный. Да, надо воспользоваться случаем. Я ведь ничего не теряю… Но вот в чем затруднение — придется все ему рассказать, этому доктору. А это значит — поставить себя в смешное положение… Нет, невозможно… Надо как-нибудь иначе.
И Кандов направился к тому дому, где остановился врач из Пловдива.
XXIII. Лекарство
Остановившись перед дверью, Кандов отер пот с лица
и
постучался.
—
Entrez
,[104]— послышалось из комнаты.
Студент вошел. Перед ним стоял доктор, человек лет сорока, высокого роста, но хилого телосложения, с бледным лицом, впалыми щеками, редкими бакенбардами и лукавой хитрецой во взоре. Он был в одном жилете и укладывал вещи в чемодан, видимо готовясь к отъезду. Доктор проводил Лалку на тот свет, и здесь ему больше нечего было делать.
Кандов назвал себя.
—
Садитесь, сударь, — учтиво пригласил его доктор. — Тут у меня беспорядок, вы уж извините.
Вежливый прием ободрил студента.
—
Простите, доктор, что я вас беспокою, но я к вам всего на несколько минут.
—
Когда доктор принимает
больных,
это для него не беспокойство. Доктору без больных так же грустно, как больному без здоровья.
И, отпустив эту зловещую шутку, доктор бросил испытующий взгляд на изможденное, печальное лицо пациента.
—
Как себя чувствуете?
—
Благодарю вас, я здоров, — с деланной улыбкой ответил студент. — Но я пришел к вам за советом для другого человека.
—
Он здешний?
—
Здешний, но…
—
Почему же вы не привели его с собой? Я пробуду здесь еще очень недолго.
Кандов смутился.
—
Как бы вам сказать, доктор? Я пришел больше для того, чтобы попросить у вас совета по поводу одной литературной работы…
Доктор удивленно посмотрел на него.
—
Вы можете осветить мне один вопрос из области психологии, который мне самому очень трудно разрешить. Этот вопрос имеет отношение к медицине… Я пишу роман, — объяснил Кандов, делая ударение на каждом слове, в ответ на немой вопрос доктора.
—
Как, вы писатель?
—
Нет. То есть я пробую писать. Начал
Вы читаете Под игом
