Харековых дружинников.
Ингибьёрг, положив руку парню на плечо, смотрела ему в глаза, он спокойно выдержал ее взгляд.
— Господь велик! — прошептала она и вдруг залилась краской, глаза закрылись, грудь бурно вздымалась и опадала, словно она бегом бежала от усадьбы до креста на скале. Потом резко повернулась и твердым шагом направилась к дому.
Грани впрямь был очень молод, немногим старше Ари, волосы светлые, курчавые, нос заостренный, рот широкий, скулы чуть выступающие, фигура стройная, движения по-кошачьи мягкие, гибкие. Он вдруг вопросительно посмотрел на Геста, но ответа не получил и явно испытывал недоумение.
Руки и одежда Грани выдавали, что на веслах ему сидеть не пришлось, и Гест спросил себя: кто не гребет, когда все поневоле берутся за весла? Вслух же сказал, что, если Грани будет чем недоволен, он может обратиться к Хедину как к здешнему управителю, и Хедин слышал эти его слова. Однако уже два дня спустя Грани пришел к нему, к Гесту, и объявил, что намерен работать, а не лежать лежнем да есть, ровно богач какой, тут не вейцла,[54] и он не попрошайка. С той поры он присоединился к Рунольву и Гесту, ходил с ними в горы и в море или занимался разными делами в усадьбе.
Гест не спросил у Ингибьёрг, почему, увидев Грани, она так странно себя повела. И первое время вообще его избегала. Но Гест заметил, что она украдкой наблюдала за парнем, однако, стоило тому посмотреть на нее, тотчас прятала глаза; она о чем-то усиленно размышляла, что-то искала в памяти и, увы, не находила. Вопрос все равно остался. А вот осень ушла. Быстро сменилась вьюжной зимою, которая тоже ушла, ближе к Рождеству ветер утих, и воцарилась та ледяная стужа, что тянется без конца, точно плывешь на парусной лодке при восточном ветре под сверкающим звездопадом; для Геста все это было испытанием, поскольку ничего не менялось, только вот почему он хотел перемен? И тишина вдруг стала совершенно нестерпимой. Напоминала о смерти, о мире, который он оставил. А однажды ночью он проснулся от громкого голоса Ингибьёрг, лицо у нее было умиротворенное, как у умирающего Гудлейва в священниковой конюшне, но губы осторожно шевелились, и из пухлого рта звучал низкий мужской голос — напевная литания, в которой Гесту мнилось что-то знакомое. Он разбудил Ингибьёрг, спросил, кем она была.
— Я Ингибьёрг, — отвечала она с закрытыми глазами. — Дочь Раннвейг и Эйвинда сына Эйрика, сына Харальда, сына Торира…
— А кто такой Грани?
— Сын Ингибьёрг и Сигурда сына Хрута-Транда, сына Горма, сына Падрека священника… — Тут она проснулась, уставилась на него во все глаза. — Кто ты?
— Торгест сын Торхалли сына Стейнгрима, сына Торгеста сына Лейва, что приплыл в Исландию и поселился в Йорве, когда Норвегией правил Харальд Прекрасноволосый.
Он рассказал, почему находится здесь и что Ингибьёрг очень ему помогла, потому что она добрая христианка. И все время легонько поглаживал ее нежную белую шею, и щеки, и плечи, и грудь, а Ингибьёрг смотрела на него, то открывая, то закрывая затуманенные глаза, и повторяла, что Грани — ее сын, что его еще младенцем отослали прочь, так как Халльгрим не верил, что это его ребенок, и не ошибался.
— Каждый день я молила Бога, чтобы мальчик остался жив. И он жив. Но что со мной — сплю я или бодрствую?
— Ты и спишь, — сказал Гест, — и бодрствуешь. А почему Харек прислал к тебе сына именно сейчас?
— Тут и думать нечего. — Она обняла его за шею. — Просто он не хотел давать мне много людей.
— Почему не хотел?
— Потому что Эйрик ярл задумал созвать морское ополчение, а Харек решил от него уклониться, но для этого ему требуются крупные силы.
— Так ярловы люди, поди, и сюда явятся?
— Да, но об этом нас известят заранее, и все вы — ты, Хедин, Грани и люди Харека — уйдете в горы, так что в усадьбе останутся только дети да челядь.
— Нет у меня привычки пускаться в бега.
— Наоборот, как раз есть.
Гест засмеялся:
— Среди ярловых людей и исландцы будут?
Ингибьёрг открыла глаза, призадумалась.
— Нет, — сказала она, потом беспокойно встрепенулась и сызнова завела свою литанию, тем же хриплым голосом.
Гест поежился, будто ему внезапно въяве предстало скорбное зрелище, какого он даже во сне никогда не видел. Невольно он сел на постели, сложил вису. Рядом лежала большая женщина, и он смотрел на нее: светлая и темная, молодая и старая, мать и жена, красивая и тяжелая, вроде того утра, когда они с Тейтром сидели на горе, глядя, как солнечные лучи огненными стрелами вонзаются в боргарфьярдарские долины и словно бы внушают ему, что он никогда не вернется назад и вообще ничто не вернется. Но ведь можно остаться в Сандее. В тишине и покое.
Он встал с постели, обулся, вышел из дома. Погожее утро. Ночью выпал снежок. От задней двери большого дома к сараю, где жил Грани, цепочкой тянулись следы. Гест и раньше их видел, а сейчас пошел к сараю, отворил дверь и увидел Стейнунн: девочка спала подле Грани, под его одеялом. Гест тронул ладонью ее щеку, подождал, пока она откроет глаза, и произнес:
— Я, Торгест сын Торхалли, пришел сказать тебе, что ты будешь спать в одной постели с Халльберой и не придешь сюда, пока не станешь взрослой.
Не сводя с него перепуганных глаз, девочка выбралась из-под одеяла. Гест подхватил ее под мышки, поставил на пол, шлепнул пониже спины:
— Беги!
Он закрыл дверь, вернулся в дом, лег рядом с Ингибьёрг. Она проснулась от его смеха, спросила:
— Над чем смеешься?
— Бога повстречал, — ответил он и засмеялся еще громче.
Снегу нынешней зимою выпало много. Рождество справляли, как повелось в роду, по доброму христианскому завету конунга Хакона, каковой Ингибьёрг почитала делом чести укреплять год от года. В усадьбу съехались соседи с островов и из горных долин, свободные бонды, родичи да семейство северян- лопарей. Всех их, согласно рангу и званию, чтоб никого не обидеть, разместили в большом светлом доме, где Халльгримова кольчуга мрачной своей суровостью напоминала каждому, что усадьба сия взрастила героя, павшего в служении Господу. Коли же они своим умом этого не постигали, их непременно просвещала Ингибьёрг. Она сама служила мессу и на Рождество, и на второй день, постоянно поглядывая на Геста, а после спросила, правильно ли запомнила все слова.
— По-твоему, я знаю?
— По-моему, так ты все знаешь. Отвечай на вопрос!
— Думаю, ты их хорошо запомнила, — сказал Гест, а попутно сообщил то, что сам слышал про Вифлеем, сиречь дом хлеба: мол, с таким добавлением ее домашние проповеди только лучше станут. — Но почему ты не поручишь это дело Тородду? Тут ведь никто не разбирается в вере так хорошо, как он.
— Всего тринадцать лет назад Тородд был язычником и не принимал христианскую веру, пока конунг Олав силком его не заставил, даже Халльгримовы увещевания на него не действовали.
— А мне он иначе рассказывал, — заметил Гест.
— Тородд рассказывает тебе только то, что я велю.
— И в свое время он помог тебе отослать Грани отсюда? — с досадой сказал Гест, он весь вечер пил пиво и опасался, что и эта ночь уйдет на разговоры, как в тот раз, когда она желала снова и снова слушать стихи про Свольд, но сказанного-то не воротишь.
