— Я же сказал, Пауль Фогель, — широко заулыбался парень, — Я друг вашего сына. У вас ведь есть сын в Париже, Гершель? — Услышав имя сына, Моисей кивнул головой, а парень продолжал: — Ну так вот, я сам — американец, занимаюсь тут в Европе коммерцией. Так все время и болтаюсь туда-сюда. У нас кое- какие совместные дела с Гершелем. Вот он и попросил вас навестить. А тут такая свистопляска. Насилу, говорю, вас нашел.

— Говорите, что американец, а говорите как баварец, — с сомнением сказал Моисей.

— Ну, нагнали на вас страху эти наци, — снова рассмеялся парень, — Так я и есть вообще-то баварец. У меня еще дед уехал в Америку. Но дома мы всегда говорили по-немецки. Отец-то на работе весь день, я все с бабкой да с дедом дома сидел, а они только по-немецки. А вы хотите по-английски поговорить?

— Нет, нет, — быстро замотал головой Моисей, у которого особых лингвистических способностей никогда не наблюдалось.

— Ну так будете писать сыну письмо? — спросил парень, — А то, вы уж извините, у меня времени в обрез. Надо еще проверить, как погрузили товар, а с утра в дорогу, в Париж.

— Я с женой… Она может тоже… — скороговоркой заговорил Моисей, — Вот только пригласить мне вас некуда… Сами здесь так…

— Да я все понимаю, — сказал парень, махнув рукой. — Мне все рассказали, — он достал из заднего кармана плоскую бутылку с шотландским виски, открутил крышку и спросил Моисея: — Хотите?

Тот быстро замотал головой.

— Ну, как хотите, — произнес парень и сделал большой глоток из бутылки, — Идите, пишите, а я здесь у машины подожду.

Моисей вернулся через полчаса в сопровождении жены, у которой глаза были красными от слез. В руках у Моисея был толстый конверт.

— Вот, — протянул он конверт парню, — к сожалению, послать ничего не можем. Мы ведь чуть ли ни в чем мать родила оттуда уехали — все осталось там.

— Да знаю я, — махнул рукой парень, он достал из кармана бумажник, вынул оттуда стодолларовую купюру, протянул ее Моисею и сказал: — Возьмите хоть это пока. Мы там с Герши сочтемся. А больше, извините, дать не могу.

— Спасибо, огромное спасибо, — затараторил Моисей. — Вы нам так поможете. Мы ведь здесь, как бедные родственники. Ничего с собой нет.

— Да не беспокойтесь вы, — успокоил их парень, — Я Герши все расскажу, в следующий раз сюда приеду, где-нибудь месяца через полтора, опять к вам заеду, наверное, завезу что-нибудь от Герши. Ну, до свиданья, а то меня уже время поджимает.

Парень напоследок еще раз приложился к фляге, и машина уехала. А Берта и Моисей еще долго стояли у края дороги и смотрели ей вслед.

Этот день в Праге выдался солнечным и жарким. Настоящий июньский день. И вот в такой-то день поручику Альфреду Бартошу пришлось проторчать почти пять часов на самом солнцепеке.

Его взвод подняли по тревоге, усадили в машины и отвезли к центральному стадиону. Там им дали приказ встать в оцепление и не пропускать никого ни в сторону стадиона, ни со стадиона. Альфред попытался было возразить, что это дело полиции, но штабс-капитан строго посмотрел на него и сухо сказал:

— Там, на стадионе, саперы. Немцы заминировали стадион.

Сегодня на стадионе должно было пройти открытие X съезда «Сокола». Немцы, очевидно, хотели поднять на воздух все руководство этой популярной чешской спортивной организации, которая, впрочем, не игнорировала и политические вопросы.

Стоя на солнцепеке в намокшей от пота на плечах и спине форме, поручик с раздражением клял немцев: «Что им неймется? Что им еще надо?..»

Он краем уха слышал все эти разговоры об автономии, но не придавал им никакого значения. Всю свою недолгую жизнь он провел в тех районах, где немцев было немного, они не отличались от обычных жителей, а поэтому порой было очень трудно разобрать, кто немец, кто чех, а кто словак. В пограничье он никогда не бывал, и все эти разговоры о судетских немцах были ему просто непонятны.

— Эх, Фреда, — прервал его мысли стоящий рядом с ним сержант, — сейчас бы нам в погребок, в такой глубокий, тихий, прохладный. Где пахнет плесенью и сыростью, а там кружечку холодненького. пенненького, темненького пивка, одну, потом другую, потом третью. А после этого оглядеться и посмотреть, а нет ли там случайно еще и хорошеньких девушек. А, Фреда?

— Романтик ты, Ян, — буркнул Бартош, — нам бы к ужину в казарме оказаться, и то, считай, за праздник можно будет принять.

— Да, с тобой не помечтаешь, — грустно протянул сержант.

Минут через пятнадцать после этого диалога к стадиону подкатила легковая машина. Оттуда вышел невысокий полноватый мужчина и попытался прорваться через оцепление к стадиону, но его не пустили. Бартош подумал о том, что надо бы подойти и выяснить; что ему надо, но двигаться по такой жаре было очень лень. К счастью, на горизонте показался их штабс-капитан. «Вот пусть он и разбирается», — мрачно подумал Бартош и стал изучать носки своих ботинок.

Но штабс-капитан разбирался не долго: мужчина показал ему какой-то документ, после чего штабс- капитан отдал честь и махнул солдатам, чтобы те пропустили мужчину.

Мужчина вышел со стадиона примерно через полчаса. Вышел он совсем с другой стороны в сопровождении людей, которые так же, как он, были в штатском. Вся группа что-то раздраженно обсуждала. Когда они проходили мимо Бартоша, тот уловил обрывок фразы, которую говорил полноватый:

— …не рвануло, и слава Богу! А вот не выставили бы оцепления, не вызвали бы саперов, и рванули бы трибуны, вот тогда бы все по-другому заговорили…

Из обрывка этого разговора Бартош понял, что никакой бомбы, очевидно, нет, и вполне возможно, что к ужину в казарму они все-таки успеют.

Гейдрих приехал, когда Гиммлер и Геббельс сидели уже за столом. Он поздоровался и извинился за то, что его задержали дела.

Во время обеда о делах не говорили: обсудили некоторые слухи, поделились свежими анекдотами. Когда же официант принес десерт и коньяк, перешли к делу.

— Ну, так что вы решили с моим предложением? — спросил Гейдрих.

— Ты знаешь, Рейнгард, чем больше я о нем думаю, тем больше оно мне нравится, — сказал Гиммлер.

— Мне тоже, — согласился Геббельс, — но я все же настаиваю, что надо поставить Гитлера об этом в известность. Представьте себе, как мы будем выглядеть, если на каком-то этапе наше предприятие станет известно фюреру. Вы думаете, он поверит, что мы не хотели ничего дурного?

— Я продолжаю настаивать на том, что если мы сообщим об этом фюреру, то операция потеряет смысл, — возразил Гейдрих. — То, что она будет открыта в процессе подготовки, маловероятно: мы постараемся соблюдать полную секретность. С другой стороны, даже если что-то и станет известным, то все это в первую очередь попадет к нам в руки, а мы сразу же сумеем принять меры. Если же мы будем предварительно разговаривать об этом с фюрером, то круг лиц, посвященных в наши планы, резко возрастет, и секретность снизится в геометрической прогрессии.

— Вы слишком самоуверенны! — воскликнул Геббельс. — Вы забываете, что на наши приготовления может наткнуться абвер, и тогда нам точно не сносить головы. Как говорится, неожиданное приходит очень