Боюсь яз греха пред господом богом…

На другой день после Кузьминок выехал Василий Васильевич со двором всем в Кириллов монастырь, к Белу-озеру, ноября второго. Тайны особой не соблюдали, ибо знал Василий Васильевич, что князь тверской, кроме присланных с Федором Шуйским двух конных полков, посылает еще от себя большую рать к монастырю, а стены монастырские крепкие — до прихода помощи тут отсидеться можно.

Третий день уже едет княжой поезд по реке Вологде. Скрип от полозьев гулко по берегам отдается. Зима тут на севере стала уж настоящая, и морозы завернули крепкие, словно крещенские. Все княжое семейство в теплых возках едет.

Опережая их, небольшой отряд скачет, везде по пути сказывает: едет князь-де великий с семейством своим и двором на богомолье в Кириллову обитель для-ради милостыни и кормления братии монастырской.

Княжичи Иван и Юрий едут отдельно, в крытой войлоком кибитке, с Илейкой и Васюком, как ехали когда-то из Москвы в Сергиеву обитель по возвращении Василия Васильевича из татарского плена. Только нет теперь у них беззаботности детской и радости.

Отогнуты спереди полсти у кибитки, и видят мальчики по берегам реки огромные, высоченные прямые стволы сосен и елей в снеговых шапках, а меж них время от времени серые стволы осины или вперебой их целые рощи огромных красавиц берез: чистухи и глушины, а на замерзших болотинах и трясинах — густые и могучие поросли черной ольхи, среди которых подымаются и десятисаженные лесины.

Иван задумчиво глядит на все это изобилие лесное, вершины которого зубчатыми узорами очерчивают по сторонам ясное морозное небо. Смутные, неопределенные мысли томят его — многое он узнал и понял, но многое ему совсем непонятно. Не понимает он и теперь вот, зачем в монастырь едут и зачем опять с Шемякой воевать, когда все уже кончено и все радовались и пировали в Угличе. Вспомнив Углич, вспомнил Иван и владыку Иону, что так неласков был с ним на прощанье.

Юрий спит почти все время и совсем не резвится, как бывало в дороге.

Тоже о чем-то думает. Под конец свежий воздух, теплый тулуп, мерный ход кибитки и напеванье Илейки нагнали на Ивана дремоту. Отошли постепенно все думы, и мелькнуло сновидением перед глазами его катанье на санях с колесом в Москве и сборы к отъезду, и бабка привиделась. Позвала она будто отца и говорит ему о покойной дочери своей, о царице греческой, да о патриархе, что ладан прислал для обители Сергиевой…

Очнулся Иван от радостного возгласа Илейки:

— Вот и Шексна-матушка! Ну в ней и стерлядка же! Глотнешь ушицы — словно Христосик босой по сердцу пройдет!

Иван открыл глаза. Уже вечерело, солнце за леса спряталось, а впереди, где кончается просека, три двора стоят с большими избами, а избы с подклетями, светлицами и широкими взвозами. Возок, в котором едут отец с матерью и Андрейка, медленно въезжает по взвозу в самую большую избу.

— Где мы? — спросил Иван.

— Волок проехали, — ответил Васюк. — Ночуем тут, а завтра, еще до свету, вверх по Шексне к Белу-озеру поедем…

В Кирилло-Белозерском монастыре встретили княжое семейство трезвоном во всех церквах, как на пасху. Далеко за ворота вышли все иноки из обители крестным ходом с игумном Трифоном во главе.

Остановил поезд великий князь и с княгиней своей и детьми пошел пешком навстречу клиру духовному. Все были веселы и радостно внимали звону и пенью церковному, но Иван сумрачно навел брови. Вспомнился ему такой же радостный и веселый приезд в Сергиеву обитель и все зло, что случилось потом. Крепко схватил он Юрия за руку и, когда тот тревожно взглянул на него, сказал брату:

— Помнишь, когда с татой на богомолье ездили!.. — Он не договорил, но Юрий понял все и прижался к брату. Кругом же раздавалось ликующее пение, и все громче и громче по мере приближения к обители гудели колокола.

Крестный ход двинулся прямо к монастырскому собору, а впереди него вместе с княжим семейством шел игумен Трифон, поддерживая великого князя под руку. Зимнее солнце уже склонялось среди багровых облаков, и отблески его, словно рдеющие угли, перебегали огоньками по золоту хоругвей, окладов икон и по золотому шитью риз. Вспугнутые звоном, стаями носились голуби, сверкая пурпурными от зари крыльями, кружились возле церквей и звонниц.

Широко растворились соборные двери, и все вошли в храм — и духовенство, и княжое семейство, и князь Шуйский, и двор княжой, и чернецы все, и от дружины князя многие, — сколько вместиться могло.

Когда заговорил игумен, почувствовал княжич Иван, как затаились во храме, и по волосам холодок у него прошел, будто холодным ветром их зашевелило. Князь же великий встал на колени и воскликнул:

— Благослови мя, отче, и семейство мое всем клиром. Наказан бо господом за грехи свои…

Но перебил его, возвысив голос свой, игумен Трифон:

— Государь наш! Не за твои грехи, а от злобы ненасытимыя ворогов твоих. От черныя их зависти! Мало ли у нас земли русской? Для всех она светло-светлая и красно украшена. Князи же галицкие беспрестанно ковы куют против тобя, княже, но господь бог всякому воздаст по делам его. Иди ныне с богом и с правдою на свою вотчину, а мы за тобя, государя нашего, господа молим…

— Отче, — снова воскликнул Василий Васильевич с горестью, — как же мне на Москву идти, ведь яз крест целовал Димитрию и дал грамоты проклятые? За земное ли мне царствие — небесного лишиться?!

Снова стало тихо во храме, и все взоры обратились к игумну, и, помолчав, сказал тот с твердостью и силой многой:

— Не бойся, сыне мой, что целовал крест и крепость дал князю Димитрию. Тот грех на мне и на главах моей братии. Разрешаем тя от клятвы невольныя, благословляем тя на великое княжение московское.

И благословили тут же Василия Васильевича и сыновей его на поход к Москве и сам игумен и все иеромонахи обители Кирилловой. Встал с колен Василий Васильевич радостный, совесть его отцы духовные очистили.

Возрадовались и все бояре, и дети боярские, и все воины, что без греха теперь могут служить государю своему. Трифон же, подойдя к Василию Васильевичу и обняв его, облобызал и повел в келарские палаты, где поместил его с семейством и слугами.

Благословив трапезу, игумен Трифон пошел было к дверям, но вернулся.

Он приблизился к Василию Васильевичу, возле которого сидел княжич Иван, и, склонясь к уху великого князя, сказал вполголоса:

— Все сие для твоего спасения доброхоты твои содеяли — владыка Иона, наш митрополит нареченный, и церковь христианская — за любовь твою к истинной вере и за благочестие. Владыке же аз послал весть о тобе через Тверь с вестовым отрядом князя Шуйского. Князь Борис Лександрыч, да ведомо тобе будет, сносится часто со владыкой…

В Тверь княжой поезд прибыл к вечернему звону. Князь Федор Шуйский все время сносился через стражу передового полка с кремлем тверским и знал, что князь Борис ждет гостей к ужину.

Когда к граду подъезжали, уже совсем смерклось и стены градские, и башни, и ворота, серея во мраке, сливались в одно пятно с хоромами и церквами. Казался княжичу Ивану весь кремль тверской каким- то огромным холмом, поднявшимся темной глыбой среди снегов. В этой смутной груде строений только вверху, на звездном небе, едва обозначаются церковные куполы и кровли теремов и башенок.

Вдруг у ворот одной из башен ярко вспыхнули смоляные витни[83] на длинных палках, осветив часть стены и башни, словно вырвав их из тьмы, почерневшей еще более от зажженных внезапно огней. Десяток конников, тоже с пылающими витнями, выехав из ворот, подскакали к князю Федору, окружили повозки, и в это самое время грянула со стены пушка, а вслед за ней зазвонили