досада горькая — комары да мошки заедают, все теплое время в сетках ходить приходится. Разместил князь Шуйский дружину свою на всех трех дворах, а сам у знакомого своего, у Егорыча, в горнице остановился.

Угощаясь стерлядкой жареной да брагой запивая, беседовал гость с хозяином, а хозяюшка у стола хлопотала.

— Государь Федор Юрьич, — говорил старик Егорыч, вертя пальцами свою черную, без единой сединки бороду, — истинно, темней у нас, чем на Волге-то. А в ноябре-то и того хуже будет, сивой кобылы днем под кустом не сыщешь. Зато летом у нас заря с зарей сходится, а у Студеного моря, промышленники бают, с мая по июль солнце-то с неба не сходит. Нет ночи совсем…

— Ну а как, Егорыч, медведи?

— Ходил надысь я с рогатиной. Матерого промыслил — только залечь успел. Жирен уж очень, окороки выйдут добрые!

— Ну а обозы!

— Плохо что-то идут. Реки-то стали много ране ноне. Видно, купцы-то не чаяли так скоро, не изготовились. Все же снизу два обоза прошли. Бают, кругом Москвы неспокойно, смута везде идет, а народ зло на Шемяку мыслит, наместников его по городам бьют да гонят. Да вот теперь разный народ в Вологду потянул к великому князю Василью. А ты, княже, не к нему ли?

— К нему. Послан от государя нашего со словом. Братом своим Василья-то Васильевича государь наш признал, двое за един…

— Ишь ты! — воскликнул Егорыч. — Коли государь Борис Лександрыч за великого князя — худо Шемяке!.. Вот они, святые слова, и сбываются: «Не в силе бог, а в правде». Там, где кривда да воровство, там и сила не поможет, а где правда, туда и сила придет. Народ всегда за правду, без правды да совести и живота нет…

Встал из-за стола князь Федор, помолился на образа и, поклонясь хозяевам, молвил:

— Спасибо за хлеб-соль. Теперь опочить пора, а завтра, Егорыч, изготовь все в дорогу к рассвету. Поспеем, чай, к вечеру-то в Вологду!

— Как не поспеть! Оно хошь и к вечеру, но все едино уж затемно. У нас теперь к трем часам ночь. Ну, а на жилых-то приедете, до ужина…

На другой день точно, как и сказывал Егорыч, князь Шуйский затемно въехал с дружиной своей во двор великого князя. Дворецкий Константин Иванович по приказу Василия Васильевича провел князя Федора прямо в трапезную, где готово все было к ужину.

Шуйский увидел великого князя сидящим на пристенной лавке, а рядом с ним высокого мальчика с большими черными глазами, как на иконах грецкого письма. Мальчик острым, недетским взглядом окинул вошедшего незнакомца, пока тот крестился на образа, потом взглянул на дворецкого и, крепко сжав руку отца, стал ожидать, что будет дальше.

В трапезной никого больше, кроме Константина Ивановича, не было.

Марья Ярославна, взяв с собой Юрия, укладывала спать Андрейку в детской, где жила и Дуняха со своим Никишкой.

Помолившись, Шуйский низко поклонился Василию Васильевичу и сказал:

— Челом бью тобе, государь! Яз князь Федор Юрьич Шуйский, наместник кашинский государя и самодержавца тверского, великого князя Борис Лександрыча, брата твоего.

Василий Васильевич быстро встал и радостно воскликнул:

— Будь здрав, брат мой Борис Лександрыч, да живет он многие лета! Яко елей на раны, мне весть от него.

— Послал тобе, государь, князь Борис Лександрыч слово свое.

— Повремени, князь Федор Юрьич, — перебил Шуйского великий князь, — ране мы с тобой за стол сядем, а там яз бояр своих созову, дабы слово брата своего купно со всеми слышать. Тобя ж прошу к хлебу-соли, чем бог послал. Прости, княже, гостей не ждали.

Обратясь к дворецкому, он добавил:

— Княгиню уведомь наперво, а бояре пусть будут после трапезы нашей с гостем, нам дорогим, от любимого брата.

Подали слуги меды, и водки, и всякие закуски холодные, усадил гостя за стол Василий Васильевич, и только успели выпить за здравие гостя, как вошла княгиня Марья Ярославна.

Наспех одела ее Дуняха в любимую алую рубаху с жемчужными запястьями, а поверх надела ей шелковый цветистый летник, волосы же ей все, до единого, спрятала под волосником парчовым с жемчужной поднизью. Второпях Марья Ярославна меньше, чем всегда, набелилась и нарумянилась и была оттого красивее.

Загляделся на нее, подивился красоте ее князь Шуйский, но испугали его глаза княгини, большие, черные и строгие. Поздоровался, смутившись, князь Федор и подумал, где видел он такие глаза? Обернувшись же к великому князю, даже вздрогнул. Такими же точь-в-точь глазами, но более суровыми, смотрел на него княжич Иван.

Весело прошел ужин. Василий Васильевич с лаской и любовью расспрашивал Федора Юрьевича о князе великом Борисе Александровиче, о супруге его, о чадах и домочадцах.

— Здрав государь мой, — отвечал Шуйский, — здравы и все ближние его.

Благодать божия в хоромах князя тверского. Вельми радостно ныне в Твери после слова самодержца тверского о братстве с тобой и единомыслии. Дошло слово сие до всех, и все людие от великих до простых радуются. От всех стран люди спешат в Тверь, дабы у дома святого Спаса [82] под стяги стать на Шемяку.

Веселы и радостны были все за столом, и к той же радости приобщались и бояре Василия Васильевича, приходя один за другим в княжую трапезную.

Знали они уж суть дела от дворецкого Константина Ивановича. Когда все собрались, подали кубки. Встал Василий Васильевич и сказал:

— В сей радостный часец, когда нам слово брата нашего, великого князя Бориса Лександрыча тверского, князь Шуйский речет, помолим господа бога о здравии и многолетии брату моему!

Осушил он кубок до дна и поставил на стол, не садясь, пока все не выпили за князя тверского. Потом, когда все стояли еще, он, обратясь к Шуйскому, молвил:

— Слова ждем, княже.

Князь Шуйский выпрямился и, поклонясь всем торжественно, горячо произнес заученные слова государя своего:

— Брат твой, князь великий и самодержец Борис Лександрыч, повестует:

«Брате, князь великий Василий! Состалося в нашей земле такое, но паче над тобою, чего и от начала века и доныне не бывало. И ныне, милостию божией и за твою любовь ко мне, послал яз к тобе посла своего, дабы шел ты в дом мой и в мою вотчину, и мы же с помощью божьей, поскольку сия будет, потащимся за тобя поборствовать».

Княжич Иван почувствовал, как задрожала рука отца в его руке.

— Господи, благодарю тя! — воскликнул Василий Васильевич и заплакал, и все кругом плакали от радости.

Васюк же, бывший теперь всегда при князе, не утерпел и крикнул:

— Да ежели два государя таких за един ныне, то полетят они, яко орлы, на воронье и галочье черное!..

Когда же все успокоились и сели за столы, князь Шуйский речи повел о ратных делах, о возвращении великому князю московскому его вотчины и дедины. Но и в радости такой заметил княжич Иван смущенье среди бояр, да и отец его стал задумчив, потом говорить перестал вовсе. Смолкли постепенно и у других разговоры, а Марья Ярославна встревожилась вдруг и часто взглядывает на мужа своего, словно ожидая чего-то.

Вздохнул Василий Васильевич и сказал задумчиво:

— Кузьминки отпразднуем, а к Михайлову дню, княже Федор Юрьич, все, что со мной тут есть, — и семейство мое, и двор весь до единого слуги, — поедем купно с тобой в Кирилло-Белозерской монастырь. Хочу с игумном и братией беседу о душе иметь, о целованье креста и проклятых грамотах.