— Блины масленые, блины горячие! — кричал бородатый мужик, принимая от рябой и грудастой женки блины стопку за стопкой на деревянном блюде.

Две же молодайки пекли их и, ставя одну за другой сковороды на горячие уголья, почти непрерывно сбрасывали готовые блины в огромную деревянную чашку, прикрывая их толстым холстом, чтоб не остыли.

— Эх, тетеха, — крикнул уже подгулявший рыжебородый мужик, обращаясь к рябой, — почем блины-то?

— Стопка с маслицем, басенок мой, — озорным голосом нараспев отвечала рябая женка, — стопка с маслицем да бражки ковшичек всего-то четверть денежки![77]

— Ишь, дороговизна какая! — проворчал Илейка, хотевший уж развязать свой кошель. — Сразу охоту отбило, поедим ужо в обители.

Но рыжебородый уже набивал себе рот блинами, запивая брагой.

Княжичи пошли было дальше, да слепец в это время зазвенел струнами гуслей и запел вдруг звучным голосом:

Порокотав немного струнами, он, кратко, нараспев ответил себе:

Княжичи невольно остановились и стали слушать, а слепец продолжал повторять вопрос за вопросом до двенадцати и, давая ответ, повторял все прежние ответы вместе с новым. Дойдя до вопроса: «Что есть двенадцать?» — он ответил:

Проведя рукой по всем струнам, положил слепец гусли себе на колени и, ощупав рукой вокруг себя, нашел глубокую деревянную миску и протянул ее вперед. Горячие жирные блины, капая маслом, повалились с разных сторон, наполнив миску доверху.

— Спаси Христос! — бормотал слепой. — Царство небесное вашим родителям, а вам дай бог здравия…

Но в этот миг все кругом зашумело вдруг, загоготало, загикало, и толпа, кружась и толкаясь, понеслась к соборной площади, ближе к подворью архиепископа. Кончилась служба у гроба Леонтия, и митрополит нареченный Иона, и владыка ростовский Ефим, и все архимандриты, игумны, иереи ростовские и приезжие, с иноками и служками, и почетные гости пошли в хоромы архиепископские на почестен пир и трапезу. Из погребов же епископских и монастырских служки владычные и монастырские сотни бочек пива пьяного вывезли на телегах пароконных, а со двора владыки по земле покатили бочищи великие. Вышибали тут из бочек затычки дубовые, подставляли все ковши и ведра, миски и чашки под струи хмельные и пенные, и пир пошел по всей площади.

— Не добро тут отрокам, — сказал Васюк, обращаясь к монастырским слугам, — пьянство и глум почнутся, сквернословие всяко, дерзости.

— Пойдем, — сказали служки монастырские, — на второй владычен двор, что к гостиному ближе. Там токмо гости приезжие да свои сироты домовые.

Кормленье им там в сей день, гостьба. Там и нам угощение будет…

На владычном дворе столы были простые тесовые, во много рядов расставлены, а круг них теснота на скамьях. Людьми скатерти белые, как мухами, со всех четырех сторон облеплены. Шум, гам, разговоры, смех, крики, а слуги владычные с ног сбились, подавая шти, кашу, пироги с капустой, пиво и квас. Почетным же гостям в правом углу двора и блины и мед стоялый в сулеях на столы ставили.

По двору шатались любопытные или очереди ждущие, да нищие в разных местах то «Лазаря», то стихиры пели. Жаркий день, душный, а солнце прямо над головой стоит, печет темя и плечи, и в поте лица все вкушают угощенье.

Слышно иногда сквозь шум и говор, как под окнами владычных покоев воркуют голуби, а потом, стаями снимаясь с навесов и крыш, носятся над подворьем, громко хлопая крыльями, сверкающими на солнце. Неизвестно откуда камнем срываются воробьи, падают на землю, у самых столов дерзко подхватывают крошки и с чиликаньем исчезают куда-то. Дворовые собаки, поджав хвосты, шныряют, как тени, под столами и скамейками, подбирают объедки и взвизгивают иногда под хохот охмелевших гостей от пинка сапогом в бок.

Пошептались служки монастырские со служкой архиепископским, с Никитой Хухаревым, что кормлением воем распоряжался, и посадили княжичей со слугами и провожатыми за почетные столы. Подали им пирогов и блинов горячих, пива, и меда, и кваса сыченого.

— Вот и мы, как бояре, — с довольной улыбкой сказал Илейка, — блины нам масленые и меды крепкие…

Васюк только крякнул в ответ, осушив добрую чарку меда и запихивая себе в рот жирный блин.

Княжичи весело переглядывались, поедая с жадностью пышные ноздристые блины, из которых под зубами текло горячее масло, мазало губы, щеки и пальцы.

Никита Хухарев около них стоял и, подавая ручник, чтобы руки обтирать, ласково приговаривал:

— Кушайте, милаи, кушайте собе во здравие.

В это время пьяный рыжебородый мужик, которого княжич Иван у блинной видел, шел прямо на них, мотаясь из стороны в сторону.

— Гришка Севастьянов идет! — кричал он зычно. — Каменщик посадской…

— Ишь, рыжий бес, — злобно буркнул Илейка, — жрал, жрал блины, да и сюда залез, пес!

Увидев Хухарева, Гришка заорал еще громче:

— Никишка! Угощай, живо!

— Держи карман, — насмешливо крикнул Никита, — много вас тут! Аль не ведаешь, что приезжих токмо да домовых кормим…

— Ах ты, кобылья задница! — изругался Гришка. — Корми бедных людей!

Захребетники мирские! Мы все вам, а нам и блина жаль, долгогривые жеребцы…