— При отце мы били татар татарами, а ныне попытаем и латынян татарами бить. Да и у латынян меж собой рознь есть. Разумеете сие?

— Разумеем, государь, — ответили оба дьяка.

— Новгород и Псков покуда по старине доржать, а потом их сей же самой стариной бить начнем…

— Как же так? — с недоумением заявили дьяки.

— Уразумеете после, — коротко ответил государь.

Дьяки вышли.

Иван ласково положил руки на плечи Юрия.

— Все слышал, брат мой? — сказал он, посмеиваясь. — Все сие того ради дею, дабы успеть полки снарядить. Будешь ты войско по-новому строить.

Садись, слушай…

Глаза у Юрия радостно засияли, поблескивая искорками.

— Очи-то у тобя, как у отца были, помню, — неожиданно молвил Иван. — Слушай же, о каком яз порядке для боя думаю. Разум у тобя скорометлив на военные хитрости. Ты поймешь меня враз. На поле у нас всегда было пять полков. Ставили мы их так: за дозорами — «передовой» полк да конный с луками; за ним «большой» полк, а по бокам «большого» «правый» и «левый» полки, да из лучших воев — «сторожевой» полк, дабы всегда в засаде сила была. Ныне же, когда у нас есть судовая пешая рать и могут быть, как у псковичей, свои пушечники, надобно многое в построенье полков изменить. А как? — ты уж сам с воеводами подумай. Наиглавное же надобно все войско из копейщиков, лучников, топорников, сабельников конных и пеших, пушечников и нашу судовую рать нам твердо в руках доржать. Для сего же яз решил всех детей боярских во всех полках под начало наших людей, наиболее хитрых в ратном деле и верных, поставить, выбрать из людей от двора нашего, московского сиречь, у кажного полку — наш воевода будет, как и воевода «большого» полку — набольший, который всем воеводам приказывает…

— Разумею все, Иване! — весело воскликнул Юрий. — Так мы не одних татар побьем, а и латыньство одолеем…

— В тайне сие храни до времени, и воеводы пусть языки не распускают, — добавил великий князь.

— Яз самых верных нам возьму: Стригу, Басёнка, Плещеева, Беззубцева…

— Сие ты лучше меня ведаешь, — перебил его Иван, — токмо не допущай среди них спору о старшинстве и худородии. На места сажай по уму, а не по знатости рода, — яз сие скреплю. Да о кормах подумай, о жалованье, а за непослушание нещадно казни: темницей, кнутом, батогами и даже смертью. Ну, иди, Юрий, притомился яз. Потрудись в сем деле — ты ведь десница моя…

Когда Юрий вышел, Иван Васильевич ослаб неожиданно и лег на пристенную скамью, вытянувшись во весь свой могучий рост. Его охватила тревога, и вспомнил он предсмертные слова отца, что государство- то как конь: не захочет в узде ходить — и сбросит…

— Лягаться вдруг начнет конь-то, — хрипло произнес он вслух, — а яз еще не готов…

Дверь в его покой быстро отворилась, и вошла к нему Марьюшка с пятилетним Ванюшенькой и юной золовкой своей Аннушкой.

— Иванушка, — обнимая мужа, весело заговорила Марьюшка, — а мы хотим по ягоды. Земляники, бают, страсть сколько! Мы с матушкой, с Аннушкой и со всеми сенными девками поедем в заповедную рощу…

В дверях показалась Марья Ярославна.

— Будь здрав, сыночек.

Иван Васильевич встал навстречу матери и поцеловал ее.

— Будь здрава, матушка!

Марья Ярославна и в темном вдовьем наряде, несмотря на сорок пять лет, казалась моложе и была еще красива, только темные глаза ее застыли в печали и даже улыбка не оживляла лица, а сама становилась печальной.

— Вот молодые-то закружили меня, старуху, и яз с ними еду…

Она помолчала, внимательно посмотрев на сына, и добавила:

— Ну, Марьюшка, иди собирай все! Спеши, — к ужину воротиться надобно.

Отпущает муж-то?

— Поезжайте, матушка, поезжайте, — молвил Иван Васильевич ласково, — а яз малость един тут побуду…

Марьюшка порывисто обняла и поцеловала мужа, а он, схватив на руки Ванюшеньку, стал целовать сына…

— Тату, — отбивался тот, — хочу по ягоды, пусти, тату…

Когда все вышли, поднялась и Марья Ярославна. Подойдя к сыну, она нежно положила руку на его голову:

— Что с тобой, Иванушка?..

Иван крепко прижал ее руку к лицу своему.

— Тяжко мне, матушка, тяжко! Один яз остался против всех ворогов, и своих и чужеземных. Как волки, все круг меня зубами щелкают, хоть и по кустам прячутся…

— Ништо, сыночек милой, ништо. Бог-то, как бабка нам баила, за Москву постоит. Да и рука у тобя, сыночек, жильная, железная рука, и разумом господь не обидел…

Иван глубоко и облегченно вздохнул от ласки матери и вдруг улыбнулся:

— Истинно, истинно, матушка. Вывезу, бог даст, воз сей тяжкий, вывезу на самую высокую гору!..

Он горячо поцеловал руку матери и стал ходить по горнице.

— Матушка, а сколь годков сестре Аннушке? — спросил он, останавливаясь. — Яз о Рязани мыслю… Пятнадцатый, ей уж пора из княжон и в княгини. Отец еще о сем мысли имел. Утре зайди-ка ко мне в покой после обеда. Подумаем о свадьбе-то…

Как-то, недели через две, во время завтрака, когда великий князь беседу вел с Юрием об устроении полков, постучав в дверь покоев, вошел дьяк Бородатый, только что вернувшийся из Пскова.

— Будь здрав, государь, и ты, княже Юрий Василич, — молвил он весело, кланяясь обоим братьям.

— Вижу, вижу уж, — улыбнулся Иван Васильевич, — добрые вести привез…

Он приблизился к дьяку, обнял его и поцеловал.

— Ну, будь здрав и ты. Садись и сказывай…

— Добрые вести, государь, — ответил Бородатый, — совсем смирились псковичи. Немцы нам в сем помогли: воюют исады[174] псковские, жгут избы и полон берут, а новгородцы не шлют Пскову никакой помочи.

— Добре, добре, — усмехнулся Иван Васильевич. — Москва им поможет, а новгородцы-то локти потом кусать будут. К нашей выгоде сие складывается!..

Великий князь рассмеялся и спросил весело:

— А как с грамотой челобитной?

— Грамота при мне, государь, — ответил Бородатый, — и боярин их Офросим Максимыч со мной прибыл. Написали, как яз им сказывал — всё по воле твоей. В передней твоей боярин ждет с дьяками и слугами. Выйдешь ты к ним, государь, сей часец или в иное время позовешь?

— Зови его сюды с дьяками, но без слуг, — распорядился Иван Васильевич.

Бородатый вышел, а государь сказал брату:

— Видишь, Юрий, как яз время веду, все мир оберегаю, дабы ты с подготовкой похода управился.

— Иване, стал яз разуметь, — сказал Юрий, улыбаясь, — что на государствовании, как и на поле, воевать приходится…

Низко кланяясь, вошел в горницу крепкий бородатый старик, боярин Офросим Максимович, с двумя дьяками. Помолившись и поздоровавшись с государем, который принял послов ласково, боярин велел своему дьяку читать челобитную грамоту.