окну, крепко ухватился за подоконник.

Не мигая, смотрит он в синее зимнее небо, а по небу быстро несутся, розовея от заката, легкие тучки и мчатся из дали в даль. И растет тоска в душе Ивана, будто все радости уносят с собой мимо бегущие тучки…

Бабку Иван застал в ее келье за сборами в церковь к вечерне.

Ульянушка обряжала Софью Витовтовну, ныне инокиню мать Синклитикию.

Обернувшись к вошедшему Ивану, Ульянушка всплеснула руками и вскрикнула от неожиданности.

— Господи, боже мой! — бормотала она, захлебываясь от радости. — Приехал Иванушка, приехал!..

Бабка медленно повернула голову, и глаза ее зажглись и засияли, освещая бледное, сморщенное лицо. Иван, видя ее в полном монашеском облачении, не знал, что делать и как с ней поздороваться. Он стоял, улыбаясь, но ему становилось грустно: одряхлела как-то сразу Софья Витовтовна.

— Любимик ты мой, — вдруг звонко, по-прежнему, сказала она, — иди ко мне!.. Бабка обняла его, поцеловала и, перекрестив, снова поцеловала. От нее пахло свечным воском и ладаном, и от этого запаха почему-то подумалось Ивану, что умрет скоро бабка. Горькая жалость прошла по его сердцу.

Отвернулся он к мамке своей и сказал с печалью:

— Здравствуй, Ульянушка!..

Пока целовала она ему руку, спросил:

— Что ж, ты келейницей у бабуньки стала?

— Келейницей, келейницей, — затараторила Ульянушка. — Как нитка за иголкой, я за государыней своей: ране в Чухлому и Карго-поле, потом в Москву, а ныне и в монастырь вместе с ней, а там и на тот свет за ней следом пойду, до смерти самой служить ей буду…

— Иди-кось к вечерне одна, Ульяна, — прервала ее Софья Витовтовна, — мне со внуком побеседовать надобно, потому приду, недолог разговор-то у нас будет — не нарушу правил обители.

Когда Ульянушка вышла, бабка села на скамью и сказала Ивану:

— Сядь и ты. Сказывай, как с Шемякой? Ну да по лицу вижу, ушел он от рук ваших. Не помог господь, прогневали его…

— От битвы уклонясь, — сурово ответил Иван, — бежал злодей к Новугороду неготовыми дорогами. За Двиной прошел к Онего-озеру. Все же вборзе конец ему будет…

Бабка чуть усмехнулась, подумала о чем-то и сказала неожиданно:

— Ну-ка стань на колени, благословлю: оженят тя скоро, а на свадьбе яз не буду, — устала от всего мирского.

Вставая с колен, посмотрел Иван опять в лицо бабки и вновь подумал о ее смерти.

— Бабунька, — сказал он дрогнувшим голосом, и ее жалея и себя, — худо нам без тобя…

Он замолчал, а бабка смотрела на Ивана и ждала, что он еще скажет:

— Бабунька, — продолжал Иван, — не гоже такой свадьбе быть. Дитя она, жердочка тонка, а яз мужик совсем…

Софья Витовтовна острым, испытующим взглядом посмотрела на него и быстро молвила:

— Грех-то Адамов познал?

Иван понял, покраснел до корней волос, но ничего не ответил.

— А коли все познал, — продолжала она, — так и то познай, что года через три-четыре и она тобе женой станет, доспеет! Ну а теперь идем к вечерне. Помолись со мной вместе…

Василий Васильевич воротился в Москву веселый и радостный. Радовался он и семье своей, и гостям, и хоромам своим. Послал он тотчас же за духовником, отцом Александром, и возок великокняжий послал в Вознесенский девичий монастырь, за матерью своей.

Через полчаса приехала она, благословила сына, обняла, поцеловала сноху и, прищурясь, сказала:

— Здорова ли? Как младенца-то носишь?

— И не чую его, матушка, — ответила Марья Ярославна, — всего три месяца как понесла, не отяжелела еще…

Поздоровавшись ласково с гостями, мать Синклитикия особенно приласкала Марьюшку и, поглядев в большие и тревожные глаза ее, обняла и молвила:

— А ты, дитятко, не страшись. Внучкой мне будешь — навещай меня. Яз те много притчей и чудес божиих поведаю…

— Будь, государыня, бабкой ее, а ты, Марья Ярославна, будь ей не свекровушкой, а матушкой родной, меня вместо, — жалостно проговорила Настасья Андреевна. — Худо мне: все пухну и дышать трудно…

— Отцы духовные приехали, — сообщил Константин Иванович, входя в трапезную, — в крестовой уж они.

— Идемте, идемте! — сказал громко Василий Васильевич, вставая со скамьи, — веди мя, Васюк.

Впереди всех, как в прежние годы, пошла Софья Витовтовна, но теперь странно было видеть ее дома в монашеском одеянии. Другой какой-то она стала, словно что-то отрезало ее от семьи.

В крестовой были духовные: и отец Александр, и дьякон Ферапонт, и дьячок Пафнутий. Обратил на себя внимание Ивана отец Ферапонт: мрачен он весьма, ни на кого не смотрит. Поет он службу, как всегда, трубным гласом своим. Слушает его Василий Васильевич и сладостно улыбается всякий раз, как только взревет отец Ферапонт.

— Ох, и одарил же господь его громогласием, — сказал на ухо Василию Васильевичу князь Борис Александрович.

— Прямо труба арханделова, — живо отозвался великий князь Василий.

Но вот уже ко кресту приложились все, когда отец Ферапонт, снимая с себя стихарь, закрыл вдруг лицо руками, и могучие его плечи стали содрогаться от рыданий.

В тревоге все обступили его.

— Пошто так? — строго спросила Софья Витовтовна. — Соблазн сие…

Отец Ферапонт открыл лицо, мокрое от слез, и отрывисто произнес, захлебываясь плачем, как малый ребенок:

— Сюды идучи, весть получил… Весть… Отец-то Иоиль… Незлобивый, голубь ласковый… Отец Иоиль преставился богови…

У Ивана будто оборвалось что-то в сердце. Вспомнил он маленького попика с белой пушистой головкой. Тяжко ему, словно в душе его что-то умерло вместе с этим попиком. Огорчен был и Василий Васильевич. Отерев слезу, он истово перекрестился и молвил громко:

— Царство небесное рабу божию Иоилю… Отслужим панихиду ему…

Когда все возвращались из крестовой в трапезную, бабка, задержав сына, проговорила вполголоса:

— Помни, сынок, о Ржеве-то. Вернуть ее надобно от Твери. Не вернем — пред богом и детьми грешны будем. За сим сюды и приехала на сговор-то.

Проси Ржеву… Ну, прощай, сынок, пора мне в обитель вернуться…

Когда проводили Софью Витовтовну в монастырь, пошли родители жениха и невесты в опочивальню Марьи Ярославны, дабы сговор вести, торг торговать о приданом за Марьюшкой, о времени свадьбы и о всем прочем.

— А ты, Ванюша, — ласково молвила Марья Ярославна, — побудь с нареченной-то своей в трапезной, побеседуй. Скушно ей одной-то в чужих хоромах…

Иван остался и, садясь на скамью рядом с Марьюшкой, заметил, как она вся вздрогнула и поспешно отодвинулась подальше.

— Пошто страшишься меня? — спросил ее Иван. — Яз тобе худого не сотворю. Помнишь, как мы с тобой на санках в Твери катались?

Марьюшка, хотя поглядывала исподлобья на него, все же улыбнулась и ответила:

— Помню, но ты был тогда маленькой, а теперь другой. Усы у тобя и борода…

Она вдруг затуманилась вся от печали и, помолчав, продолжала: