потом примерно минуту его не было, а затем сигнал повторился.

Пока я собирался послать группу и выяснить, что это за сигналы, я заметил в каких-то двадцати шагах от себя примерно 20—30 силуэтов, быстро двигавшихся по направлению к сигналу. Я моментально открыл огонь из автомата по фигурам, теперь смутно выделявшимся на снегу, и на наших позициях поднялась тревога.

Все наши станковые пулеметы были обращены к фронту, и их нельзя было сразу развернуть на диверсантов. Мы открыли огонь из стрелкового оружия и забросали ручными гранатами. Я с трудом различил тлеющий запал русской гранаты, пролетевший мимо меня из темноты, а потом меня поглотило ощущение мягкого падения, и больше я ничего не помнил.

Сознание возвращалось медленно. Кружилась голова, и я не мог ориентироваться. Ноги просто излучали боль, и я чувствовал себя парализованным, неспособным пошевелить никакой из частей тела. Постепенно до меня дошло, что мой комбинезон накинут мне на голову. Когда я вновь попробовал двигаться, каждую частицу тела пронзила боль. Дрожа от холода, я потянулся и сдернул костюм с головы. Ко мне вернулась способность видеть, и я с радостью различил сквозь темноту склонившихся надо мной Зеппа и Юкеля, их знакомые глаза, глядящие из-под четких контуров белоснежных шлемов вермахта. В разгар атаки им удалось вытащить меня из-под прямой линии огня и от русских, рвущихся сквозь снег.

Русские забросали баню бутылками с зажигательной смесью. Опорный пункт слева от нас пал, а в нашем секторе нас осталось лишь десять человек. Когда на горизонте заалел рассвет, к нам подошло подкрепление в виде фельдфебеля в сопровождении 25 солдат, которых к нам послали из силезской дивизии. С помощью этого подкрепления мы вновь заняли правую окраину деревни, в каких-то ста метрах от которой русские удерживали небольшую ложбину, где они могли укрыться и уберечься от огня нашей артиллерии.

Мы атаковали с наступлением сумерек. Мы ринулись в атаку и захватили вражескую позицию без артиллерийской поддержки, и вместе с Зеппом и Юкелем я приблизился к ложбине, в которой скрылся русский с противотанковым ружьем. Только я успел в сгущающихся сумерках разглядеть скрюченное тело, как он нажал на спуск, и зажигательная пуля пролетела мимо меня, отчего вспыхнул мой комбинезон и мундир между рукой и бедром. Я ударил его в грудь своей винтовкой, и он откинулся назад, а в это время Юкель бросился вперед и наставил ствол автомата ему в лицо. Перепуганный русский глядел на нас расширившимися от ужаса глазами и лежал не двигаясь. Подняв его на ноги, Юкель приказал радисту отвести его в тыл.

Русские быстро контратаковали нас, выскакивая из темноты и швыряя ручные гранаты. Фельдфебель из группы подкрепления, действовавший при нас с огромным мужеством и надежностью, был ранен пулей в брюшную полость, при этом силой удара его, перед тем как упасть, развернуло назад. И опять мы отбили атаку и против превосходящего по силам противника отвоевали и удержали деревню Дятлы.

С наступлением дня мы, рискуя погибнуть от пули снайпера, осмотрели свое небольшое поле боя. В подбитом танке в своем тылу мы обнаружили теплое убежище, устроенное из соломы, и решили, что либо партизаны, либо диверсанты использовали этот танк в качестве ориентира для проведения атакующих войск через нашу слабо защищаемую линию обороны. Было бы очень просто проникнуть сквозь бреши в обороне и сосредоточить в нашем тылу массу атакующих, которая нас легко бы уничтожила. Только световой сигнал выдал место и план действий, и это открытие предотвратило нашу неминуемую гибель.

В другом случае какой-то одиночка с отличительным знаком германского офицера на униформе и красным артиллерийским кантом на петлицах вдруг появился среди нас. Его неожиданное присутствие здесь на передовой без обычной боевой формы и то, что он был вооружен только пистолетом, немедленно вызвало у меня подозрения. Когда я потребовал остановиться и сообщить свое имя и часть, он вдруг повернулся и лихорадочно произвел два выстрела в моем направлении. Я ответил огнем из своего автомата, однако он погрузился во тьму и исчез.

Стало очевидно, что диверсанты проникают через нашу оборону, одевшись в захваченную форму, и ходили слухи, что в некоторых секторах атакующие отряды русских возглавляли люди, одетые в нашу форму и прекрасно говорившие по-немецки. Было известно, что иногда наши часовые слышали жалобные призывы о помощи со стороны советских окопов, произносимые на безупречном немецком. Это были явно попытки воспользоваться естественным для солдат чувством сострадания к своим товарищам, чтобы выманить наших солдат на их погибель.

В феврале с усиленным пехотно-саперным взводом и резервной ротой я принял на себя командование участком к северо-западу от Дятлов. Первые несколько дней мы несли большие потери в убитых и раненых. Русские окопались вдоль линии, тянувшейся по всей длине залесенной высоты, и их позиции находились в 150 метрах от наших. Мы постоянно находились под угрозой снайперского огня и тут же подвергались автоматному обстрелу, как только враг замечал нас из своих окопов. Пытаясь избавиться от этого источника беспокойства, мы вызвали минометный огонь на позиции, расположенные напротив нас; однако русские упорно цеплялись за свои окопы и продолжали вести смертоносный снайперский огонь.

Я поставил тяжелый пулемет на передовой и аккуратно установил станок, чтобы можно было точно навести оружие в ту точку, где я в последний раз видел голубые вспышки выстрелов снайперской винтовки в ранние утренние часы. В дополнение к пулемету мы навели свою противотанковую пушку точно на вероятную позицию вражеского снайпера. Когда наступили вечерние сумерки, мы вновь оказались под огнем, и пулеметчик по команде начал стрельбу, а к нему присоединилось и ПТО. В приемный механизм «MG-42» уходили лента за лентой 7,92-миллиметровые пули, а орудие стреляло фугасными снарядами прямо по советским окопам. Мы тут же повторяли эту процедуру, как только нас кто-то обстреливал, и в течение недели нам говорили, что у нас самый спокойный участок во всем полковом секторе. И в самом деле, наши собственные разведчики сообщали, что во вражеском секторе напротив нас используется ограниченное количество снайперов и пулеметчиков, да и те работают только в темное время суток. На рассвете они немедленно отходят назад, в свои тыловые районы. И следующие несколько недель мы не несли никаких потерь в своем секторе обороны.

Как-то вечером в середине февраля я проводил осмотр передовой и какой-то пулеметчик доложил мне, что примерно в 30 метрах от наших позиций замечена какая-то крупная собака. Я поинтересовался, был ли на собаке ошейник и был ли к ее спине привязан какой-нибудь груз. Солдат ответил, что вполне возможно. Однако из-за плохой видимости он не мог этого утверждать. И тогда я приказал расстреливать всех подобных животных без предупреждения. В предыдущих боях русские подсылали к нашим позициям собак с привязанными к их телу минами. Этих животных обучали искать пишу под танками и автомашинами с работающими двигателями, и взрыватели срабатывали от соприкосновения с корпусом машины. Пользуясь этой тактикой, Советы также посылали животных сквозь колючую проволоку перед нашими окопами, открывая проходы в нашей обороне или уничтожая танки и другую незаменимую технику. Взрывчатка убивала всех в радиусе нескольких метров, а шрапнель могла нанести серьезные раны даже на еще большем расстоянии.

На следующее утро я осматривал участок перед нашей позицией и заметил что-то похожее на следы большой собаки. В тот вечер одно из этих животных было подстрелено между нашими окопами в месте, откуда его нельзя было вытащить. Вечером следующего дня, когда я через наши позиции возвращался в штаб роты, в каких-то 10 метрах от меня вскочило крупное животное и понеслось стрелой в сумеречную тьму в направлении вражеских окопов.

Я открыл стрельбу с бедра из автомата, животное кувыркнулось и замерло в снегу без движения. Тут же стрельба из «максима» неподалеку вынудила меня и ближних ко мне часовых нырнуть в снег, чтобы укрыться от огня, но потом смогли вытащить мертвое животное из нейтральной полосы. Это оказался матерый волк, который, вероятно, пировал среди многочисленных трупов, лежавших между русскими и германскими позициями.

Животное было крепко сложено, с острой мордой и мощными челюстями. Уши были короткие и круглые, густая зимняя шерсть была серо-бежевого цвета по бокам, выцветшего до светло-коричневого на брюхе и почти темно-коричневого на спине. Зепп снял с волка шкуру, прикрепил к стенке нашего укрытия проволочными скрепками, чтобы высушить после обработки ее солью и березовым пеплом. Через несколько дней, несмотря на несколько резкий запах, она была признана чистой, и доктор Дозер свернул ее и захватил с собой в отпуск в Германию. В течение недели Вайсгербер в Штутгарте профессионально ее