лил свечные формы и наконец тоже сделался портным; во всех ремеслах ему не было подобного, по его словам и самолюбию. Весь этот триумвират несколько раз пропивался и опять поправлялся. В один из таких перепоев прежде других поправился Николай, бывший егерь. Он нанял работников и в том числе двух из своих товарищей. Таким образом весь триумвират снова сидел чинно на верстаке. Когда же мы поодиночке спрашивали у них, то каждый уверял, что он хозяин, а те два — работники. Недолго продолжалось это торжество трезвости и трудолюбия; случились крестины у Николая; вкусивши заветного напитка, все они запили, снесли в кабак все свое житье, кто что успел, и исчезли. Один босой, в одной рубашке, в страшный мороз, пробирался к теще в село Тель за 40 верст, и, на удивление всех, пробрался и опять чинно засел на верстаке, но уже шил одни деревенские однорядки. Таков был скончавшийся цех портных в городе Минусинск. Впрочем, кроме 'слабости', все эти портные были очень добрые люди.

Город имел также кожевников, разумеется, самых плохих. Хороший товар привозили из Казани и Томска, сыромятные же кожи для сбруи делали все горожане у себя дома. Столярный цех имел своим представителем старшего московского иконостащика, но который здесь делал только рамы. Он был человек князя Долгорукого и всегда с умилением и слезными гримасами рассказывал о прежней своей славе, о почете, в котором был он у управителя, о нашествии французов, с интересными и длинными подробностями; все это он всегда рассказывал со слезными гримасами, утирая глаза; но когда отнимал руки, то ни одной слезинки не было. Наконец, там был шляпник по фамилии Шляпников, который делал валенки и в то же время шляпы. Один крещеный жидок шил фуражки. Иногда наездом бывали обойщик, печник, штукатурщик, шорник, шерстобиты, колесники, словом, в Минусинске было очень мало настоящих ремесленников, но можно было все иметь, только с терпением.

Во всех странах света, при самых разнообразных положениях люди всегда находили, находят и до скончания века будут находить, чем развлекать и услаждать свою жизнь.

Так и в Минусинске составлялись гулянья первого мая и в Троицын день; а при Александре Кузьмиче однажды устроилось довольно далекое плавание целой флотилией, сперва по Енисею, а потом по Абакану, реке, в него впадающей, в инородническую Абаканскую думу, расположенную на самом берегу. В большом доме думы расположилось все общество; тут пили чай, после того гуляли по улицам татар, которые были очень довольны видеть такое большое городское общество и самого окружного начальника, почтить которого приехал сам Тайша, их властелин, особа очень важная, при появлении которого все его подданные падают ниц. После ужина был устроен фейерверк, на который собрались все иногородцы из дальних и ближних улусов. Их восторг и удивление выражались в самых разнообразных возгласах; а когда пустили шутиху, то вся толпа пустилась бежать, сперва с криками ужаса, а потом с хохотом, когда убедились, что вреда от этого огня не было. Потом на ночь все общество разместилось как попало, дамы по комнатам, а мужчины в большом зале и по юртам. На другой день в экипажах возвратились в город.

Все чиновное общество Минусинска осенние вечера проводило за картами; разумею одну мужскую половину; дамы же обыкновенно собирались поболтать кой о чем и чаще, разумеется, здесь, как и везде, о нарядах и модах, почерпаемых из какого-нибудь губернского образчика; иногда потанцевать под скрипку какого-нибудь музыканта, выращенного на крепостной почве и за что-нибудь сосланного на поселение. О музыке мы там совершенно забыли, кроме, впрочем, церковной, так как мы пели еще прежде в Петровском каземате, под управлением нашего регента Петра Николаевича Свистунова, а теперь здесь на клиросе. Во всем городе было одно фортепьяно у жены исправника. Но ни одни именины не проходили без вечеров и ужинов даже роскошных по обилию кушаний, вин и закусок. На все эти вечера и обеды мы были радушно приглашаемы и разделяли общие удовольствия, кроме танцев. В танцах же первенствовал из присланных туда уволенный с работ некто Лаптев, очень оригинальная личность. Он был родным братом бывшему когда-то корпусным командиром генералу Лаптеву и сослан в каторжную работу за то, что выдрал за бороду священника во время выноса Святых Даров и причащения. Он летал в экосезе со всевозможною претензией на грацию, и когда мы замечали ему, не без лукавства, о его ловкости, то он говорил: 'О! Я в экосезе всегда экселировал'. Он был уже при Павле I гвардейским, помнится, Преображенским офицером. Был большой любезник с дамами и помогал им в вышивании по канве: эту работу он, не знаю, как и где выучившись, действительно исполнял недурно, по отзывам дам. Без сомнения, в свое время он был в лучшем обществе по своему званию гвардейского офицера, по богатству и родству. Он занимался также поэзией и писал стихи, немного напоминавшие Тредьяковского. Это был тип тогдашнего русского образованного по тому времени дворянства, с московским акцентом, протянутою певучею речью. Он говорил по-французски, читал энциклопедистов, Вольтера и набрался, вероятно, той умственной чепухи, которая и подвигла на его хвастливо-безбожный поступок. Но в наше время он уже отрезвился и, конечно, считал свой поступок безбожным. Ему в то время уже было 60 лет, но, несмотря на свои лета, он очень любил танцевать и выделывал с строгою точностию все тогдашние па. За ним следовали кавалеры, которые, конечно, отдавали ему первенство и, может быть, старались достигнуть того же совершенства, не знаю только, успешно ли. Из этого можно видеть, что в Минусинске, не менее всех других уездных городов, жили общественною жизнью, веселились по-своему и обильно угощали гостей. Думаю, что начало этому положил Александр Кузьмич, затем его преемник, выстроивший себе прекрасный большой дом с большим залом, где могли танцевать без всякого стеснения. На святках играли в фанты, наряженные разъезжали по домам, везде принимались и угощались. Но надо заметить одну черту в угощении, собственно принадлежащую Минусинску или вообще тому краю.

Это — угощение неподслащенною и крепчайшею наливкой, непременно перед чаем подаваемою; другая особенность — настойчивое потчевание, что, конечно, доказывает прекрасное качество хозяев — их радушное гостеприимство и твердое желание, чтобы гость был вполне упитан, упоен и вынес из дома полное довольство.

В наше же время начала развиваться в Минусинском округе золотопромышленность; город много оживился приездом разных поверенных, горных штегерей, приказчиков и других служащих на приисках. Сбыт произведений увеличился, как усилилась с золотой горячкой и порча патриархальных нравов. Для розысков золота приехали капиталисты, и первым — екатеринбургский купец Михайло Григорьевич Крюков, молодой человек очень приятной наружности. Он явился с визитом к окружному в черном фраке, в белом галстуке, с круглой шляпой — полным джентльменом. Тут и мы с ним познакомились, и как нас очень интересовало это дело для будущих наших хозяйственных планов, и как он оказался человеком очень практичным и очень хорошим, то мы скоро сошлись с ним. На следующий год он же приехал с родственниками своими Яковом Ивановичем Расторгуевым и Александром Петровичем Колесниковым. Золото уже было найдено, прииски и контора были устроены. На эти-то прииски мы начали потом поставлять свои произведения: муку, крупу, говядину. Колесников был юноша лет шестнадцати, очень умный, скромный, с прекрасным направлением, которого мы с братом и все наши товарищи очень любили. Дядя его Яков Иванович Расторгуев, тогда еще молодой человек, только что начинавший золотопромышленную карьеру, теперь уже отец 16 или 17 детей, истинный патриарх и, как я узнал, выдающийся общественный деятель в своем крае. Я недавно здесь, в Москве, увиделся с ним, и это свидание произвело на меня самое отрадное впечатление. Вот, подумал я, в каких людях сила России, а их, конечно, много — много неведомых и невидимых. Вместо очень молодого человека, искателя золота, теперь предо мной стоял человек с окладистой черной с проседью бородой, крепкого сложения, с умным выражением лица, горячий патриот, но патриот чисто русского закала, без малейшей примеси чего-либо чуждого; правда, несколько старой Руси, но гораздо больше новой, по идеям прогресса, свободы, но свободы в строго русском православном духе. Третий из наших друзей, Михаил Григорьевич Крюков, в том же роде и духе, но он, к несчастью, ослеп еще в молодых летах и потом умер.

Теперь приступлю к описанию нашей жизни. Жизнь наша в Минусинске впоследствии была очень деятельна; но сначала мы не знали еще, за что взяться; наконец решились заняться рыболовством, так как Енисей чрезвычайно богат всевозможными сортами рыбы. Недолго думая, мы наняли рыбака за 10 рублей ассигнациями в месяц, купили лодки, самоловы (это большие крючки, бечевками привязанные к толстой веревке, называемой хребтинкой). Лов производился следующим образом: поперек реки с одного конца